Записки мои ощутимо движутся к завершению, я уже все больше пишу о первых годах третьего тысячелетия, а, между тем, за три-четыре года до конца предыдущего, почти год длилось для меня очень грустное, временами почти отвратительное, и имевшее большое значение для удушения демократических возможностей всей России, уничтожение парижской газеты «Русская мысль». Я не сомневаюсь в том, что оно стало результатом сложной, многоходовой, международной операции КГБ. Но если, скажем, операцию по первому разгрому «Гласности» в 1988 году я мог описать, будучи в центре всех этих событий, с действующими в ней лицами в СССР, США, Норвегии, Дании, то процесс уничтожения «Русской мысли» я могу наметить лишь приблизительно — в Париж в эти годы лишь приезжал, да и контакты мои с «Русской мыслью» заметно ослабли после конфликта с Аликом Гинзбургом, который я уже вкратце описал. И все же даже не печатавшая меня много лет «Русская мысль» оставалась в Париже почти родным домом, я приходил туда в каждый (нередкий) приезд, подолгу разговаривал с Ириной Алексеевной, Олей Иофе (Прохоровой), иногда оставался там даже обедать. В «Русской мысли» не было, как в «Гласности», кухарки — вкусы сотрудников были очень разнообразны и прихотливы и угодить на всех было невозможно, но в русской газете, в отличие от французского обыкновения, всегда кто-нибудь делился с тобой тем, что принес из дому.
Но сперва несколько слов о том, чем была «Русская мысль» для России. С конца 60-х до конца 70-х годов это была, под редакцией княгини Зинаиды Шаховской, единственная крупная европейская газета русской эмиграции, по преимуществу первой ее волны, хотя, скажем, Алексей Александрович Сионский — послевоенный невозвращенец и активный сотрудник Народно-трудового союза тоже работал в «Русской мысли» — я с ним переписывался, получал от него (то, что пропускали — книги Набокова, стихи Адамовича) и сам посылал ему книги (например, словарь Ожегова) до своего ареста в 75-м году. Но это было, скорее, исключение, чем правило.
Газета начала радикально меняться, когда в 1978 г. Шаховскую сменила Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти, тоже из семьи первой русской эмиграции (Иловайский до революции издавал газету «Россия»), сразу же бросившаяся помогать Солженицыну, когда он был выслан из Советского Союза. Собственно, в этом и были заключены основные перемены в «Русской мысли». Теперь в центре внимания газеты оказались уже не новости и проблемы русской эмиграции, а все, что происходило в уже чуть-чуть приоткрывшемся Советском Союзе, а главное — его диссидентское, демократическое движение. Ирина Алексеевна нашла в Вашингтоне уже сильно пившего Алика Гинзбурга, перевезла его с семьей в Париж. Что было совсем не просто, так как Алик, как и большинство патриотов из первой эмиграции, не стал получать гражданства никакого зарубежного государства, а так и жил почти до самой смерти с российским (советским) паспортом и американской «гринкартой», то есть видом на жительство.
Алик бросил пить, стал регулярно посещать «анонимных алкоголиков» и вместе с Ариной, конечно, был главной опорой информационной части «Русской мысли».
Но не только главным редактором, но сердцем газеты была, бесспорно, Ирина Алексеевна. Именно она придала «Русской мысли» тот неповторимый облик, аналога которому никогда не было и, вероятно, уже не будет в русской истории.
С одной стороны, это действительно была газета, ориентированная на новости из Советского Союза, мгновенно подхватывающая все и всех (конечно, если это не было откровенно просоветским, как у Синявского или столь же откровенно дураковатым, как у Эдика Лимонова), попадавших на Запад из-за ветшавшего, но все еще железного занавеса. Постоянными обозревателями «Русской мысли» были высланный из СССР Александр Некрич и бежавший из Польши глубокий и блистательный Михаил Геллер, сразу же стали сотрудниками легендарная Наташа Горбаневская, Татьяна Любич (Ходорович), Виктор и Соня Сорокины, вдова Виктора Некипелова — Нина Комарова, с 1987 г. — Оля Иофе и ее муж Валерий Прохоров, уже позже Андрей и Ира Кривовы, год — Андрей Шилков (это все уже из «Гласности»), да всех просто не перечесть. Причем на страницах «Русской мысли» находилось место и для диссидентского движения в Советском Союзе, и для движения сопротивления коммунизму во всех странах советского блока от Китая и Вьетнама до Кубы. Ну и, конечно, как только начал выходить в Москве журнал «Гласность» — он тут же стал постоянной вкладкой в «Русскую мысль». Наташа Горбаневская стала ее постоянным парижским редактором.
Но в тоже время это оставалась газета первой русской эмиграции, высокой русской культуры, унесенной на Запад и уже почти чуждой советскому человеку, еще более высокой русской нравственности и нерушимого никаким сергианством русского православия, хотя Ирина Алексеевна после замужества перешла в католичество. В «Русской мысли» всегда ощущалась готовность во всем, чем можно, помочь людям, приехавшим, вырвавшимся из Советского Союза, помочь самой России — собственно, это и было главным вкладом, основным наследием первой русской эмиграции.
И при этом это была подлинно европейская, парижская газета с еженедельными обзорами европейской прессы, написанными самой Ириной Алексеевной не просто со знанием дела, но с тем внутренним европейским пониманием, которое не всегда близко и понятно русскому человеку. Да еще и постоянное присутствие статей Алена Безансона, Жана-Франсуа Ревеля и многих других знаменитых французских мыслителей и гуманистов делали газету первоклассной даже просто с европейской, парижской точки зрения.
Наконец, и это очень немаловажно, «Русская мысль» была одним из основных путеводителей и источников информации для западного мира в сложных перипетиях советской перестройки и десяти лет ельцинского правления в России.
Вся эта полнота, несравнимое ни с чем в истории русской журналистики богатство, влияние и значение «Русской мысли» и были созданием Ирины Алексеевны Иловайской.
В этом поразительном, небывалом и неповторимом единстве и были своеобразие и значение «Русской мысли», которая, как только это стало возможным, начала не просто пересылаться в СССР по почте и с любыми оказиями, но и появляться в нескольких московских киосках (впрочем, «Гласность» ею издавалась и в микроформате — для пересылки в СССР в почтовых конвертах), и в результате стала очень важной частью демократического движения в России. И в этой своей особой роли не менее важной, чем движение «Дем. Россия», «Мемориал» и «Гласность». Так же как они, в условиях удушения зарождавшейся демократии, подлежала удушению, с точки зрения КГБ, и «Русская мысль». Но добраться до газеты, находящейся в Париже, к тому же с очень опытным и много повидавшим редактором, было совсем непросто.
У российских спецслужб появились для этого реальные возможности, когда в 96-м году американские фонды, осуществлявшие помощь России, были окончательно переключены на поддержку все разворовывавших сотрудников КГБ в правительстве Ельцина, а соответственно пропал всякий интерес к русской эмиграции. Но, конечно, при таком опыте, влиятельности и при хорошо понимавшем к чему идет дело редакторе, для «Русской мысли» это не было катастрофой. Оставался и даже возрос немалый банковский счет, популярность и тираж «Русской мысли» за рубежом и в России (пока совершенно убыточный) неуклонно возрастали, да и значение самой газеты, как и высокая репутация в мире самой Ирины Алексеевны были так велики, что бесспорно, могли открывать все новые и новые возможности для газеты (как под непрекращающимися ударами и разгромами все с новыми и новыми проектами шестнадцать лет выживала «Гласность»).
К несчастью, первые тяжелейшие удары обрушились на саму Ирину Алексеевну, которой, не забудем, было уже за семьдесят. После тяжелой болезни умер ее сын и хотя это так странно совпадает с трагедиями наших детей в России, но, говорят, было просто невыносимым совпадением, от этой трагедии у Ирины Алексеевны едва хватило сил оправиться. Второй почти такой же тяжелый удар, и в этом случае я уверен, что он неслучаен (вспоминая, например, разорение норвежской газеты «Моргенбладет», корреспондентом которой я был в Москве, когда нужно было разгромить «Гласность» в 1989 году) — последовал одновременно и по Ирине Алексеевне и по газете «Русская мысль». Желая увеличить доходность средств, которые оставались у «Русской мысли», Ирина Алексеевна доверила управление ими своему зятю — Аринголи, достаточно известному в Риме предпринимателю в сфере жилищного строительства. Я сам жил, по-моему, в двух из выстроенных им и ему принадлежавших очень не дешевых многоэтажных пансионатов на Аппиевой дороге. Принадлежа к традиционной римской буржуазной среде (да еще, после женитьбы на дочери Ирины Алексеевны, зять князя Альберти) он, конечно, пользовался и большим кредитом, да и в течение двадцати лет бесспорно хорошей репутацией. Это был довольно полный симпатичный римский жуир, любитель обеспеченной и легкой жизни. Однажды, приехав ко мне в гостиницу на Via Veneto, он сказал:
— В вашей гостинице снималась «Сладкая жизнь» Феллини. Я и сам бывал в этой компании и в номере, в котором она веселилась.
Аринголи не был на моей встрече с премьер-министром Италии Кракси, когда он захотел познакомиться и поговорить о положении в СССР, но привез меня во дворец и было очевидно, что не только Ирина Алексеевна, но и ее зять способствовали этой встрече. Но в его пансионатах я встречал и других русских, о которых он мне говорил — и явно был в этом уверен, — что это тоже противники коммунистического режима и идеологии, а мне после пары случайных двух-трех минутных обменов репликами, они показались чем-то средним между второстепенными офицерами КГБ и обычными бандитами. Во всяком случае, никаких общих тем для разговоров у нас не нашлось.
Так или иначе, у Аринголи внезапно начались непреодолимые финансовые трудности, он не смог получить кредиты, на которые рассчитывал и которые всегда получал, что было неудивительно при очень большом подспудном влиянии КГБ и коммунистов на финансовую и политическую жизнь Италии и при хорошо известной в Италии бескомпромиссной позиции Ирины Алексеевны. И деньги «Русской мысли» пропали. Но даже это при высокой репутации и больших связях Ирины Алексеевны, хотя она была уже очень немолода и смертельно измучена, не могло уничтожить «Русскую мысль». Удалось получить средства от ассоциации «Церковь в беде» — одной из самых уважаемых в мире христианских организаций, но за это пришлось делать специальную вкладку в «Русскую мысль». Появился некий странный спонсор — Клод Милан с офшорной, зарегистрированной на Кипре, фирмой «Black Sea».
Ирина Алексеевна, по-видимому, сильно сократила свой оклад (заработки в «Русской мысли» никогда не были публичными) и сменила квартиру на гораздо более скромную. Чуть позже — по-видимому, выполнение контрактов требовало времени, — был сменен офис «Русской мысли», хотя и остался в том же доме на Фобур Сен-Оноре, но стал гораздо меньше. Ушли в прошлое высокие гонорары всех внештатных авторов «Русской мысли» (по преимуществу из России). Были сокращены (с индивидуальными беседами и сожалениями Ирины Алексеевны) оклады всех сотрудников.
Подробностей я не знаю — Алик об этом правду никогда не говорил, да и Арина говорить не хочет, но якобы по требованию Милана очередные зарплаты Алика и Арины тоже оказались ниже (до этого они были гораздо большими, чем у других сотрудников), чем за месяц до этого. Алику за год до этого была сделана (благодаря хлопотам Ирины Алексеевны — медицинской страховки у него не было) сложная операция, но работал Алик уже совсем мало, опять начал пить и требования Милана о понижении в этом очень трудном для газеты положении его высокого оклада были почти оправданы. Арине было предложено работать четыре, а не пять дней с соответствующим понижением заработка. Но Алик и Арина не могли с этим смириться, в конце концов оба оказались уволенными, с выходными пособиями, и тут началось то, из-за чего я все это и решил написать (впрочем, и из-за самого значения «Русской мысли» тоже) — отвратительное вранье, вплоть до клеветы в адрес Ирины Алексеевны буквально всех, кто должен был быть ей самой верной поддержкой в этом беспримерно трудном положении.
Начал и затеял эту компанию Алик, но, может быть, она была рассчитана и задумана без него, но с расчетом на его реакцию, совсем другими людьми. Действительно, в этот невыносимо тяжелый год природная осторожность несколько изменила Ирине Алексеевне, а, может быть, внедрение в «Русскую мысль» стало более изощренным. Кроме странного Милана появился некий отец Иоанн Свиридов, почему-то решила, что может чуть ли не управлять делами «Русской мысли» директор библиотеки Иностранной литературы Гениева, представителем газеты в Москве стал бесспорный, известный мне по личному опыту, провокатор Елисеенко. Хотя бы о нем я пытался предупредить Ирину Алексеевну, она по обыкновению улыбалась, но ей уже явно было не до того.
Обиженный Алик Гинзбург, забыв обо всем, чем был обязан Ирине Алексеевне, бросился на нее в атаку. Мало того, что он безуспешно попытался подать в суд на «Русскую мысль», устроил из человек пяти пикет под окнами «Русской мысли» с требованием восстановить его на работе с прежним окладом. Встретив меня однажды в Париже, неожиданно стал звать выпить кофе и поговорить. Это было довольно странно — наши отношения, и без того не блестящие, недавно опять ухудшились и виноват в этом был я. Желая хоть чем-то помочь жене и дочери, вынужденным бежать в Париж, и не имея никаких денег, я попросил его в Москве, где в это время он очень часто бывал, и, как с восторгом говорил, «ногой открывал все двери», передать им маленькую коробочку с серебряными старинными украшениями, в надежде, что в случае чего они их смогут продать. И, действительно, не предупредил Алика, что они и впрямь чего-то стоят. А у него почему-то возникли проблемы на таможне, легко разрешившиеся, но он был вполне заслуженно на меня сердит. Я, конечно, никак не хотел его подставлять — просто в это время иногда плохо понимал, что делаю.
Так или иначе за кофе Алик начал мне все объяснять, а он был такой маленький, худенький, совсем седой, и нас уже так мало осталось — мне очень хотелось во всем его поддержать, но то, что услышал, мне никак не казалось правильным. Начал он с того, что Милан со своей кипрской фирмой наверняка из КГБ или мафии. Это было возможно, хотя доказательств не было. Потом перешел к христианской вкладке Свиридова, христианским передачам, которые вела по московскому радио Ирина Алексеевна, организованному ей радио «Благовест». Она, действительно, становилась, после семейных трагедий, может быть, еще более религиозной и еще большей сторонницей единения православной и католической Церквей. Из этого Алик тут же сделал вывод, что зависимость Ирины Алексеевны от Московской патриархии все возрастает, а патриархия — это КГБ, и Ирина Алексеевна превратила «Русскую мысль» в орган КГБ и только поэтому Алик и Арина, которые этому сопротивлялись, были уволены. Но я знал, что для увольнения Алика и Арины были другие причины, вполне финансовые и рабочие, что христианская вкладка тоже, во многом, вынужденный шаг, что «Русская мысль», конечно, из-за растущих проблем становилась хуже, но никак не органом КГБ. И, конечно, отказался подписать письмо Алика об этом, кажется, в службы безопасности Франции.
Через пару дней нам с Томой позвонила Фатима Салказанова, нередко бравшая у меня интервью для парижского бюро радио «Свобода», иногда печатавшаяся в «Русской мысли», и пригласила нас в гости. Я очень любил бывать в ее гостеприимном доме, мы охотно с Томой приехали, но приглашение оказалось не случайным: у Фатимы в гостях был и Алик и они вдвоем пытались меня убедить подписать это письмо. Совсем глупым было уже то, что Фатима мне вручила копию своего собственного, очень резкого и несправедливого письма Ирине Алексеевне, где несмотря на то, что они с Аликом были союзниками, утверждалось (опять-таки, как обвинение) нечто прямо противоположное тому, что писал Алик. Тот писал, что Ирина Алексеевна является рупором Московской патриархии, а Фатима, как православная осетинка, была возмущена тем, что католичка Ирина Алексеевна с помощью Свиридова делает все, чтобы подорвать авторитет Московской патриархии и святейшего патриарха. Я попытался коротко сказать, что все это очень несправедливо, напомнить, что не знаю ни одного человека, которому не помогла бы добрейшая Ирина Алексеевна и, не подписав ничего, мы с Томой уехали.
Но по приезде в Москву обнаружил, что и здесь Алик с безумной энергией успел многих диссидентов в Москве убедить в справедливости своего возмущения и обоснованности выводов. Оказалось, что письмо, вполне подобное письму Алика, куда-то собираются отправлять Сергей Ковалев, Лара Богораз и еще человек десять — члены «Общего действия» в Сахаровском музее. Мне Лара тут же предложила его подписать. Я безуспешно пытался убедить и ее и Сергея Адамовича, что положение гораздо сложнее, чем им на расстоянии и по рассказам Алика кажется, что Ирина Алексеевна — человек совершенно замечательный и героически сражающийся за «Русскую мысль» — все было бесполезно. Они не только отправили это коллективное оскорбительное письмо Ирине Алексеевне, но Лара еще и опубликовала в «Литературной газете» большую и очень противную статью под названием «Безработный Гинзбург» (номер от 10/XI-96 — в этой все еще полугэбешной газете Богораз опубликовали сразу), где называла Ирину Алексеевну «синьорой Альберти», которая смела поднять руку на «их диссидентскую газету». Пересказывала многое из письма Алика, утверждала, что диссидентов в «Русской мысли» не осталось, забыв Наташу Горбаневскую, Ольгу Прохорову, Татьяну Любич и многих других, объясняла, что она дважды отказывалась от подписки на газету (первый раз после того, как Иловайская в интервью газете «Коррера делла Сера» позволила себе публичную якобы клевету в адрес покойного А.Д. Синявского). Ну, во-первых, как вел себя Синявский в Париже, Ирина Алексеевна знала много лучше жившей в Москве Лары, а свое сотрудничество с КГБ в Москве в сороковые-пятидесятые годы он сам вынужден был описать в автобиографической книге «Спокойной ночи». А, во-вторых, диссидентской газета становится, когда ее издают или хотя бы редактируют диссиденты (как «Хронику текущих событий», «Бюллетень «В», «Поиски и размышления», «Гласность»), но не тогда, когда ни один из диссидентов никогда и ничем не помог «Русской мысли» не то что копейкой, но хотя бы в ее распространении в России и только эта, ведущая мучительную борьбу за выживание газета, всех вокруг себя собирала, печатала, платила высокие гонорары и оклады, помогая многочисленным диссидентам и не только тем, кто в ней работал. Лара с возмущением писала, что ей, несмотря на ее отказы, продолжают присылать газету, что ее присутствие в «списке подписчиков» нужно Иловайской-Альберти. Но к этому времени Лара и от меня и, вероятно, от других уже знала, что фонды, интересующиеся диссидентами в списке подписчиков, давно уже ничем не помогают «Русской мысли». Просто Ирина Алексеевна продолжая рассылать всем нам бесплатно (ни один из диссидентов никогда даже за подписку не заплатил) газету была и умнее и бесконечно добрее Лары. Вместо того, чтобы сказать спасибо за все то, что диссиденты получили от «Русской мысли» и пожалеть, что наступили более трудные времена, Ирине Алексеевне и Ковалев и Богораз и другие писали письма, по словам Лары в статье, с «непарламентскими выражениями». Все это было очень грустно и обидно. Ко всему остальному, к этому письму «Общего действия» присоединилась и Елена Георгиевна Боннер, которая была дружна, как и Андрей Дмитриевич, с Ириной Алексеевной, уж точно могла бы понимать больше, чем возбужденные Аликом москвичи. Но она выслушала пару чьих-то сплетен, что-то противное кратко написала, правда, потом — единственная — звонила Ирине Алексеевне и просила извинить ее. Мужественно поддерживали Ирину Алексеевну Наташа Горбаневская — все, конечно, понимавшие, Оля и Валера Прохоровы. Когда приезжал в Париж, старался сказать доброе слово ей и я. Но всего этого было недостаточно для измученной личными и общественными трагедиями очень больной и совсем немолодой женщины.
Еще и письма из Москвы добили Ирину Алексеевну и через несколько лет, во время переговоров с «Церковью в беде» о помощи «Русской мысли», которая тоже находилась под угрозой, Ирина Алексеевна скоропостижно скончалась. Собственно говоря, это и был конец «Русской мысли».
Ставшая главным редактором Ира Кривова (после увольнения Арины занявшая пост заместителя главного редактора она героически старалась во всем помочь Ирине Алексеевне) мужественно боролась за сохранение газеты, сперва отбила атаки русского посольства в Париже, тут же пожелавшего ее купить, и Гениевой, почему-то претендовавшей на наследство Ирины Алексеевны; но сравнительно недавно живя в Париже, не имея необходимых в этом случае связей и известности, она мало что могла сделать. Я попытался чем-то помочь, вел переговоры во французском МИД’е, где был фонд помощи для зарубежных стран, в Европейской комиссии в фонде TASIC. Они готовы были помочь, имя «Русской мысли» было так значительно, что все понимали необходимость ее сохранить, но дело было в том, что их средства могли быть направлены в Россию, но не могли расходоваться в Париже. А фондов внутриевропейских я, естественно, не знал — они никогда меня не интересовали. Ира, как могла, пыталась сократить расходы, отказалась от офиса — все начали работать дома (без зарплаты), редакционным телефоном стал номер Оли Прохоровой — секретаря редакции. Но в Париже газета оставалась убыточной и в конце концов Иру Кривову просто обманули. Некто Всеволод Копьев купил право на издание газеты, пообещав оставить на своих местах немногих, но старых сотрудников газеты и даже снял новый офис на Пон-Неф. Потом ото всех избавились, назначив главой редакционного совета журналиста Лупана, который вел переговоры о работе с Фатимой Салказановой и Ариной Гинзбург, но им было уже ясно, что теперь это будет про-московская коммерческая газета, и они отказались.
Так и погибла, может быть, величайшая газета в истории русской журналистики и русской демократии.
Опубликовано на сайте: 13 мая 2013, 14:34
Добрый день, Сергей Иванович!
Боюсь, это предложение для непосвященного звучит двусмысленно:
“Я, конечно, никак не хотел его подставлять — просто в это время иногда плохо понимал, что делаю”.
Вообще, на мой взгляд, обилие бытовых частностей в любом рассказе об “удушении” создает среди непосвященных впечатление случайности произошедшего – как в случае с Березовским: заскучал по родине, остался без денег, жен и т.п., вот и повесился. Единственная возможность этого избежать – постоянно напоминать читателю, что каждая описываемая “случайность” есть проявление политического момента (хронология важна как точка отсчета), политического курса,и гебешных методик, которые легко прослеживаются на бесчисленных аналогиях.
20 мая 2013, 10:15
Сергей. Я имел честь быть у вас на даче в подмосковье (кажется Кратово)ранней весной 1988 года.Адрес Ваш мне дал Полиевский организовавшей незадолго до этого акцию протеста на Красной площади. До сих пор как перед глазами покосившийся дощатый забор и круглосуточно дежуривший у дачи воронок. Я искал единомышленников для создания оппозиционной коммунистам партии.Два дня убеждал Вас но в ответ получил адрес Сендерова оказавшегося глубоко безразличным к моей идее.В мае 2008, т.е. через месяц после моего отьезда, вы оказались одним из организаторов первого сьезда ДС. Поясните пожалуйста по какому принципу вы “фильтровали” сторонников создания реальной оппозиции власти.(lawalex@ mail.ru +380501800105)
8 сентября 2013, 23:04