18  июня исполнилось 108 лет со дня рождения автора “Колымских рассказов”. Дата не круглая, но чтимая его поклонниками, в том числе людьми из общества “Мемориал” и сайта shalamov.ru., которые создали проект “Москва Шаламова”: экскурсии, лекции и спектакли. Свою лепту в топографию Шаламова внес издатель и председатель правозащитного фонда “Гласность” Сергей Григорьянц, который был хорошо знаком с Варламом Тихоновичем. 

–​ Как вы познакомились с Варламом Шаламовым?

– Это был 1963 год. Мой хороший знакомый поэт Валентин Валентинович Португалов (он был знаком с Шаламовым по Колыме) привел меня в дом к Неклюдовым, в маленькую двухкомнатную квартирку на Хорошевском шоссе. Типичный интерьер московских интеллигентов 60-х: старинная мебель, на полках Мандельштам, Андрей Белый и другие писатели-поэты, первые и единственные в ту пору издания. Литератор Ольга Неклюдова стала второй женой Шаламова после его освобождения и возвращения в Москву в 1956 году, первая супруга с ним развелась. Сын Неклюдовой – Сергей – жил с ней, тогда ему было чуть больше двадцати, как и мне, ныне он известный российский фольклорист, востоковед, профессор.

​​

–​ Как выглядел Шаламов после 18 лет лагерей?

– Он был под два метра ростом, сухой гигант с судорожно двигающимися руками, худоба делала его еще выше. Когда Шаламов появился в кухне, он едва помещался в ней, человек совершенно из другого мира со своими странностями. Нас с Португаловым стали кормить, поить чаем, Варлам Тихонович ничего не ел. Позже Любовь Васильевна (жена Португалова) объяснила, что он и в семье питался мало, какой-то пшенный суп с селедкой, который сам себе варил.

–​ Вы знали, кто перед вами стоит?

– Кое-что о Шаламове я слышал, читал какие-то стихи, рассказы, их давал мне Португалов. В ту пору еще не вышли полностью “Колымские рассказы”, принесшие ему мировую славу. Среди моих знакомых было немало “колымчан”, людей, чьи родные и близкие были арестованы, расстреляны, поэтому поведение Шаламова меня не удивило. Чуть позже он начал приходить к нам в МГУ на вечера “забытой поэзии”, а точнее, репрессированных поэтов: Даниила Хармса, Александра Введенского, Ивана Пулькина и т. д. Встречи проходили на журфаке, аудитория №15, амфитеатр, полный зал народу. Будучи студентом, я был очень активным и самостоятельным человеком, печатался в “Литературной энциклопедии”. Думаю Португалов привел меня к Неклюдовым, чтобы я познакомился с Шаламовым и провел его творческий вечер в университете. К сожалению, встреча не состоялась, но отношения с Варламом Тихоновичем стали дружескими и прочными на протяжении многих лет.

​​

–​ Был ли похож этот человек на свою прозу и стихи? Был ли у него мрачный характер?

– У людей, проживших 30–40-е даже на воле, не уходили из сознания те годы, а что говорить про тех, кто прошел через тюрьмы и лагеря. У меня даже с гораздо более легкими девятью годами на зоне остались характерные для зека привычки и рефлексы. К примеру, до сих пор моюсь обмылками. Казалось бы, такой интеллигентный по внешнему виду писатель и “колымчанин”, как Юрий Домбровский, приходя в ресторан Союза писателей, поражал всех тем, что ел макароны руками. Есть вещи, которые не проходят никогда.

–​ То есть Шаламов был такой колючий, мрачный и резкий?

– Со мной Варлам Тихонович был любезен, ни резкости, ни колючести. И все же он не мог разговаривать втроем, чисто лагерная привычка. Два человека, два свидетеля – достаточно для нового срока. За два десятилетия на зоне вырабатывается невозможность говорить в присутствии третьего человека. Он замолкал.

​​

–​ Чувство юмора?

– Не помню ни одного проявления чувства юмора. Было во многих случаях недоверие к людям и скептицизм.Он мог говорить только на ту тему, которая ему лично была интересна. Замечательный поэт Олег Чухонцев, который был дружен с Шаламовым, он работал в отделе поэзии в журнале “Юность”, мне рассказывал, что Варлам Тихонович на улице всегда ходил с сеткой, мылом и полотенцем, второе полотенце у него было завернуто вокруг шеи: то есть он всегда готовился к аресту. Но я его на улице никогда не видел.

​​

–​ Чего он боялся, на дворе уже была хрущевская оттепель?

– Шаламов в пору нашего знакомства был в необычайно трудном положении. Его преследовал КГБ, он понимал, что в любой момент его рукописи могут быть уничтожены. Колымский приятель Шаламова, писатель Георгий Демидов был человеком, прошедшим тот же путь, что и Варлам Тихонович. Демидов написал довольно много, прятал свои рукописи, раздавал по домам знакомых, считал, что таким образом спасется. По всем этим адресам были произведены обыски, все работы изъяло КГБ. Это было за пять лет до смерти Демидова. После этой истории Георгий Георгиевич не написал ни одной строчки. То, что сейчас издано, – это чудом сохранившиеся рукописи в архивах спецслужб. Если говорить о писателе Юрии Домбровском, то он, по-видимому, был просто убит. Домбровский в какой-то мере предсказал свою смерть. Его запугивали, не раз избивали, в конце концов убили. После выхода на Западе романа “Факультет ненужных вещей” он был жестоко избит шестью здоровенными мужиками в фойе Дома литераторов в присутствии вахтеров и замечательных советских писателей и вскоре умер от сильного внутреннего кровотечения. До этого Юрий Осипович написал рассказ, где предсказывал собственную смерть, правда, несколько иначе, чем это произошло в реальной жизни. Но по сути, оказался прав. Его жизнь прервали.

–​ Мог ли Шаламов пойти на компромиссы или уступки ради публикаций его стихов и прозы?

– Трудно представить. Приведу примеры. В Москве в это время жил другой “лагерник” Аркадий Викторович Белинков. Я когда-то рассказывал о нем на Радио Свобода в программе вашего коллеги Ивана Толстого. Для Белинкова очень важно было печататься. Аркадий Викторович в первом издании своей книги о литераторе Юрии Тынянове, чтобы рукопись прошла цензуру, включил упоминание о том, что троцкисты отравляли колодцы. Был другой замечательный “колымчанин”, хороший поэт Толя Жигулин. Для того чтобы его книги выходили в свет с включением в издание хотя бы несколько лагерных стихов, он писал “датские стихи” – стихи к датам, к Первому мая, к другим праздникам. Это было совершенно неприемлемо для Варлам Тихоновича. Так же, как само по себе то, что Белинков и Жигулин были членами Союза писателей. Какой может быть Союз писателей для руководства писателями? Или каким писателем может быть тогда очень популярный Валентин Катаев, который выпустил “Алмазный свой венец”, повесть, где изменил манеру письма. Как с отвращением изрекал Варлам Тихонович: “Он что же, меняет свой стиль письма как пиджак?” Шаламов был абсолютно бескомпромиссным, не писавший никаких “датских стихов” и “датских рассказов”. Единственное, на что ему приходилось идти, что его стихи печатались в разорванных циклах. В каком-то смысле для Шаламова очень важна цикличность, сама их разорванность, оторванность друг от друга несколько разрушало то, что он хотел сказать. Но это максимум, на что он шел.

–​ И все же он вступил в Союз писателей в 1973 году, до этого написал письмо-протест в “Литературную газету” против публикации его рассказов эмигрантскими изданиями “Посев” и “Новый журнал”.

– Его заставил это сделать Борис Полевой (главный редактор журнала “Юность”). Об этом мне рассказал Олег Чухонцев. Полевой пригласил к себе Шаламова и сказал, что, если он не подпишет этого письма, то в “Юности” его стихи больше печататься не будут (а это был единственный журнал, который печатал Шаламова) и ни о какой книжке он тоже может не думать. Шаламов подписал письмо совсем не из-за возмущения журнальными публикациями, а потому что в это время в Германии вышла первая книжечка его рассказов в переводе на немецкий – именно она была причиной того, что КГБ и Полевой потребовали от Шаламова написать это письмо.

–​ Солженицын, вернувшись в Россию, начал общаться с властью, президент Путин не один раз гостил у него дома. Бывший “лагерник” Александр Исаевич невольно давал понять бывшему кагэбэшнику, что с пониманием относится к тому, что делает со страной Владимир Владимирович. Можете себе представить в такой роли Варлама Шаламова?

– Нет. Ему все это было отвратительно. Солженицын всегда был сторонником авторитарной власти. Александр Исаевич и в ранних своих статьях писал о том, что авторитарная власть – это лучший путь развития страны. В какой-то степени он понимал, что авторитарная власть будет властью КГБ, но тут вопрос спорный. Я сейчас заканчиваю две большие книги, где много о чем и о ком, довольно часто созваниваюсь с Натальей Дмитриевной (вдовой Солженицына). Об Александре Исаевиче писать труднее всего, Солженицын лукавый. Шаламов лукавым не был, он был очень прямым как внешне, так и внутренне.

​​

–​ Вы утверждаете, что неопубликованные рукописи Шаламова до сих пор находятся в КГБ? На дворе 2015 год. Как это могло произойти? 

– Когда я сказал – в КГБ, это точно по сути, но формально не соответствует действительности. Рукописи находятся в РГАЛИ (Российский государственный архив литературы и искусства). История и само их существование таковы, что к материалам, кроме доверенных лиц, которые сотрудничали с Сиротинской, а теперь с ее сыном, никто не допускается. В 1980 году я был литературоведом, занимался Андреем Белым, Ремизовым и так далее, эмигрантской литературой, литературой начала века и поэтому в ЦГАЛИ довольно часто работал. Я со всеми был знаком, и с Ириной Сиротинской, и с директором архива Натальей Волковой, и с мужем Волковой, который был очень крупным коллекционером и основателем музея частных коллекций. Я специально приехал в архив, встретил Сиротинскую и сказал, что хотел бы посмотреть рукопись Варлама Тихоновича об уголовном мире. Сейчас уже изданная, тогда не изданная. Мне очень хотелось ее посмотреть еще раз, я ее когда-то читал, читал как посторонний человек. Сиротинская сказала: нет, архив на специальном хранении, и к нему доступа нет.

–​ Ирину Сиротинскую многие считают близкой подругой Шаламова, которая сберегла и обеспечила сохранность его наследия.

– В этой истории много лжи и неточностей. С Варламом Тихоновичем поступили самым демократичным образом. В его доме неожиданно появилась сотрудница ЦГАЛИ (Центральный государственный архив литературы и искусства) Сиротинская, которая сумела войти в доверие к писателю. Начались разговоры о том, что она может взять на хранение его рукописи в Центральный архив. Будучи сотрудником ЦГАЛИ, она официально была сотрудником МВД, поскольку в то время архивное управление было частью Министерства внутренних дел. Внешне – привлекательно, по сути – выманивание. Советские писатели жаждали сохранить то, чего они не могли напечатать, а иногда просто для важности отдавали работы в Центральный литературный архив. Отдать туда рукописи удавалось далеко не всем. Сотрудники ЦГАЛИ придирчиво к этому относились. Мне кажется, Варлам Тихонович ни одного дня не доверял Сиротинской, но при этом ее предложение, как сотрудника архива, сохранить его рукописи, которые не печатаются, с которыми неизвестно, что произойдет завтра, если к нему придут или задержат на улице, потом придут и сожгут произведения, выглядело спасением. Чистая разводка.

–​ Вы общались в те годы с Шаламовым?

​​– С 1975 по 1980 год я пробыл в лагерях и тюрьмах. После выхода на свободу мне было интересно обсудить с Шаламовым теперь уже не литературный, а жизненный опыт, хотел что-то написать о пережитом. Вышел на свободу, во-первых, с запретом жить в Москве и Московской области, во-вторых, мне был объявлен надзор, ограничение в передвижении и необходимость раз в неделю отмечаться в милиции. Надо было искать жилье где-то в ста километрах от столицы, нельзя было снимать квартиру. Если ты арендуешь жилье, ты на сто процентов зависишь от своей квартирной хозяйки, та в свою очередь на все сто процентов зависит от участкового. Если сотрудник органов скажет ей, чтобы она написала, что ты вернулся в 10 часов вечера, а не в 8, как тебе полагается, то она, конечно, это напишет. Надо было покупать дом, но мне не давали приобрести недвижимость. Пока Толя Марченко (советский политзаключенный) этого не понял, он получил следующий срок за нарушение режима. Тем не менее, у меня было пару месяцев на то, чтобы пожить с женой в столице и найти себе какое-то пристанище за пределами сотого километра. В первый же вечер в Москве, встретившись со своим университетским приятелем, поэтом Мишей Айзенбергом, я спросил, где Варлам Тихонович: телефон его не отвечал, но это было естественно, дом, в котором он жил на Хорошевском шоссе, был уже снесен. И вдруг оказалось, что его уже много лет никто не видел, никто не знает, где он.

–​ Как же вы его разыскали?

– Сперва мне сказали, что в последние годы Шаламов жил по какому-то другому адресу, выяснили, нашли дом и улицу. Но в нем Варлама Тихоновича не оказалось. В конце концов, через врача Юрия Фрейдина, человека, знавшего Шаламова по литературному кружку Надежды Мандельштам, стали наводить справки. Фрейдин, как доктор, мог делать запросы в различные медучреждения. Через пару недель Варлам Тихонович был обнаружен в доме инвалидов и престарелых на улице Лациса. Сдала его туда, больного, немощного старика с постоянным насморком, Ирина Сиротинская. Об этом мне поведала Людмила Зайвая, возглавлявшая в 70-е годы знаменитый клуб библиофилов в Доме технической книги на Ленинском проспекте. Эта пишущая стихи женщина со своим странностями ухаживала за Шаламовым: убиралась в квартире, сдавала в стирку белье. Через какое-то время Варлам Тихонович сказал Людмиле: “Вызови мне нотариуса, мы оформим с тобой отношения”. Непонятно, что он хотел: то ли дать доверенность, то ли жениться. Зайвая в недоумении и по глупости позвонила Сиротинской. Та появилась мгновенно, после чего соседи Шаламова тут же написали заявление о том, что с писателем на одной лестничной площадке жить невозможно. Так Варлам Тихонович попал в дом для инвалидов и престарелых.

​​

–​ Как вас встретили в пансионате? Он был под охраной? 

– Ко мне вышла директриса, я сказал, что пришел навестить Шаламова. Она была необычайно рада: “Как хорошо, что хоть кто-то к нему пришел. Варлам Тихонович у нас уже три года, с ним очень трудно, он все время сдирает простыню с матраса, не отдает полотенце, которым заматывает себе шею. Его почти невозможно накормить, а сам не может, у него дрожат руки. В общем, с ним очень трудно справиться. К нему никто не приходит”. Разговоры о том, что Сиротинская туда ходила и навещала, – абсолютное вранье.

–​ Как выглядел Шаламов?

​​– Он меня узнал, был очень рад, пожимал руку, но говорил нечетко, я мог понять каждую, может быть, третью фразу. Побеседовать, как мне хотелось, было невозможно. С одной стороны, я увидел живого Варлама Тихоновича, с другой, передо мной был совершенно истерзанный на голом жидком матрасе человек. К счастью, у него был сосед по комнате, старик, к которому приходила дочь, иногда угощала чем-нибудь Варлама Тихоновича, хоть яблочком. Я регулярно ходить туда не мог, мне предстояло уехать из Москвы. О Шаламове рассказал приятелю, искусствоведу Саше Морозову. Тот стал навещать Варлама Тихоновича, позже в пансионате стали появляться и другие люди. Шаламов постоянно что-то бормотал, Морозов научился разбирать его слова, понял, что тот бормочет стихи, научился их записывать и потом опубликовал самые поздние его произведения. Под подушкой Варлам Тихонович хранил парижское издание “Колымских рассказов”, по-видимому, это было самое дорогое, что у него было на тот момент.

–​ Ему что-то грозило?

– Саша Морозов, в отличие от меня и Варлама Тихоновича, не был лагерным человеком. Я просил его быть осторожным. Он начал приводить к Шаламову московских интеллигентных дам, кто-то ему связал шапочку, кто-то кормил, кто-то ухаживал. Внешне выглядело все пристойно, человек нуждался в помощи и получал ее. Меня отпускали в Москву раз в месяц к родным, я жил в Боровске. Придя в следующий раз к Варламу Тихоновичу, я увидел в доме престарелых каких-то малознакомых дам, потом еще кто-то пришел. Я сказал Саше: “Это опасно, не надо водить к Варламу Тихоновичу людей”. У кого-то даже с лагерным прошлым была не очень хорошая репутация. Саша мне сказал: “Пускай замаливают грехи”. Он не обратил внимания на мое предупреждение. В результате этот пансионат оказался одним из таких мест для либеральной московской интеллигенции, небольшой группы товарищей. Пара из них были врачами, Саша надеялся, что можно будет как-то помочь Варламу Тихоновичу со здоровьем, с болезнью Паркинсона, остальные просто ухаживали за писателем.

–​ Что вас тревожило? Это была все еще брежневская эпоха. 

– В начале 80-х все диссидентские движения в Москве были задавлены, все было зачищено. Шаламов был уже известным человеком, многие его хотели навестить. В это же время французское отделение Пен-клуба наградило Шаламова премией Свободы. Кончилось тем, что в январе 1982 года Варлама Тихоновича решили переводить из дома престарелых, куда вход был свободный, в психоневрологический диспансер, куда посторонний зайти не мог. Речь шла об изоляции Шаламова. Месяц январь, Варлама Тихоновича, полуодетого, кое-как запихнули в машину скорой помощи, привезли в диспансер, конечно, простудили по дороге. У него началось воспаление легких. Все эти дни с ним провела молодой врач, дочь знаменитого переводчика Виктора Хинкиса, который перевел на русский язык “Улисса” Дж. Джойса, но доктор помочь уже ничем не могла, и Варлам Тихонович умер в этом доме.

–​ Где вы в этот момент находились?

– Мне позвонили в Боровск, сообщили, что Варлам Тихонович умер, сказали, что отпевание будет в храме Святителя Николая в Кузнецкой слободе. В церкви мы впервые увидели Ирину Сиротинскую. Когда гроб с Шаламовым внесли в катафалк, она села рядом, никто к ней не подошел. Машина была пустой, только в глубине где-то сидел один стукач. Через три или через четыре человека от нее сел и я, посчитал своим долгом быть рядом с Шаламовым. Меня, как “лагерного”, попросили сказать какие-то надгробные слова. Человек, который получил инструкции и руководил похоронами Варлама Тихоновича, не хочу называть его фамилию, считающийся таким известным либералом, мне сказал, что Варлам Тихонович просил над гробом ничего не говорить. Я, растерявшись, ему поверил, только потом сообразил, что он не был знаком с Шаламовым. Варлам Тихонович ему ничего не мог сказать, так что это была выдумка. Потом был долгий путь по заснеженному кладбищу, есть архивные фотографии. В доме геолога Натальи Кинд прошли поминки, о ней много писал Солженицын в своих воспоминаниях. В 1983 году я вновь был арестован и осужден на семь лет строгого режима за свою правозащитную деятельность, амнистирован спустя четыре года при Горбачеве.

–​ Какое место в русской литературе оставил Шаламов?

– Шаламова в русской литературе можно по силе и мощи сравнить с Достоевским. Каждый из них гений, каждый открыл для мира, как это когда-то сделали Данте, Шекспир и Рабле, какую-то до этого неизвестную часть человеческой природы. Проза Шаламова может оказаться просто реквиемом искалеченному русскому народу, от которого осталась такая малая часть. Будем надеяться на то, что мы торопимся с выводами. Будем надеяться, что и у России, и у русского народа, великого и гигантского, все еще, будет какое-то новое будущее.