Интервью с С. И. Григорьянцем.
Часть 1.
Интервьюер – Г. Кузовкин.
21 сентября 2007 г.
Москва, квартира С.И. Григорьянца.
Г.К.: Сегодня 21 сентября 2007 года. Мы записываем интервью с Сергеем Ивановичем Григорьянцем об истории издания «Бюллетеня В». Ну, первый мой вопрос. Когда и на каком этапе Вы узнали об издании этого бюллетеня? В самом ли начале или попозже? Что Вы знали об этом замысле?
С.Г.: Я узнал о нем от Тани Трусовой и Феди Кизелова, с которыми меня познакомила Лара Богораз. Дело в том, что сначала Лара и Толя Марченко искали мне дом поблизости от своего. Но это ничем не кончилось, потому что тогда, по положению [о паспортах] для людей, освободившихся из тюрьмы (и еще, к тому же, с надзором, как у меня), разрешение нужно было получить у председателя райисполкома, кроме всяких других согласований. И в Александровском районе председатель райисполкома сказал, что «в моем районе я Вам дома не продам». Несмотря на то, что там директор совхоза какого-то звонил ему, говорил, что жаждет, чтобы я поселился у него в совхозе и купил там дом… Но, тем не менее, с Ларой и Толей мы продолжали общаться. И там бывали Федя Кизелов и Таня Трусова, которые как раз и рассказали мне, что в это время был арестован, по-моему, Леша Смирнов и выслан Володя Тольц.
В это время в диссидентском мире вообще еще была смешная традиция: уезжавшие люди оставляли мебель тем, кто, значит, волей-неволей как-то переселялся и должен был устраиваться заново. Так что, с одной стороны, я от Володи получил какой-то письменный стол, а с другой стороны, – довольно серьезный вопрос: будет ли существовать «Бюллетень В». Собственно говоря… основал его Иван Ковалев; Иван Ковалев был до этого уже арестован. И тогда это была такая подборка просто из нескольких машинописных листков, которые Ваня довольно наглым образом откуда-нибудь просто по телефону кому-то диктовал: скажем, в Мюнхен. После Олимпиады включили прямые телефоны в Москве впервые, и можно было дозвониться за границу по автомату. Что достаточно плохо для Ивана окончилось.
Но на самом деле это уже была вполне критическая ситуация. «Хроника текущих событий», куда меня звал после освобождения… точнее, где я хотел что-нибудь сделать, и мне… этот самый, как его? Ну, редактор в это время «Хроники»? Юра, да, Шиханович. Сказал: «Ну, Вы все-таки хоть немножко погуляйте пока». Вот. А он еще всячески помогал моей жене. Но дело в том, что «Хроника» в это время выходила раз в полгода. Она, по сути дела… это уже, во-первых, была никакая не хроника: это задним числом рассказывалось о том, что произошло за полгода. В общем, Юра как-то так не очень серьезно… Ну, я не знаю, я никогда не вмешивался в Юрины дела, я не знаю, чем он при этом руководствовался; но, в общем, практически «Хроники» не существовало как сводки новостей. И в это время Елена Георгиевна [Боннэр] официально прекратила деятельность Хельсинкской группы – для чего были свои причины, главной из которых было то, что Хельсинкская группа стала таким мостом для выезда за границу и приобретения хорошей репутации за рубежом для целого ряда достаточно сомнительных людей, которые по разным причинам (и иногда, у меня есть серьезные основания думать, что и по поручению ГБ) хотели уехать куда-то, внедриться, получить там свою какую-то репутацию. Для этого они становились членами Хельсинкской группы – и через месяц их высылали. Это все оказалось очень удобно. В результате, постоянных членов Хельсинкской группы оставалось трое: профессор Мейман, Софья Каллистратова и Елена Георгиевна. При этом над Каллистратовой висело обвинение, уже угроза ареста, если она будет продолжать. И на дне рождения Софьи Васильевны, осенью 82-го года, Елена Георгиевна пришла с пирогом, о котором мы спросили, с чем он, а она сказала: «С любовью». А Софья Васильевна грустно сказала: «Ну, наверно, я умру в лагере». Вот. То есть, соответственно, прекращают существование и бюллетени Хельсинкской группы – тем более что Мейман уже большей части этих бюллетеней (ну, документов Хельсинкской группы) не подписывал.
Г.К.: Бюллетеней вроде бы не было – были документы.
С.Г.: Да, документы Хельсинкской группы. Но, Вы понимаете, Хельсинкская группа занимала тогда, в отличие от всяких других времен, такое положение, что на самом деле туда приходили люди с самыми разными проблемами, и по этим проблемам как раз Хельсинкская группа выпускала достаточно быстро (по крайней мере, не раз в полгода) свои документы. То есть в какой-то степени это все-таки…
Г.К.: Близко к периодике?
С.Г.: Да, да, получалось в какие-то времена так. Иногда бывало, что документы Хельсинкской группы появлялись каждую неделю. В это время уже были арестованы почти все члены СМОТа, и поэтому (при всей, скажем так, неполной достоверности многих его [бюллетеня СМОТа] материалов), тем не менее, бюллетень этот тоже практически перестал существовать. То есть ничего, кроме «Бюллетеня В», не было. И Федя [Кизелов], который активно сотрудничал с Лешей Смирновым, мне сказал, что «ну, наверно, это придется прекратить». Это был, я думаю, август или июль 1982 года. Я жил в это время в Боровске, потому что в Москве жить не имел права, а в Александровском районе – не удалось.
Я сказал, что мне надо подумать (мы вместе возвращались из Карабаново, от Марченко); ну и потом сформулировал, через несколько дней, как бы принципиально новый тип издания. Я исходил из того, что, с одной стороны, прекращать «Бюллетень В» нельзя, потому что не останется никакого источника информации о том, что делается в России; а с другой стороны, для меня было вполне очевидно, что… очень популярная тогда идея, шедшая в какой-то степени от Володи Буковского, и которая стала заголовком у Григоренко[1], – о том, что ничего нельзя делать подпольно, что все должно быть открыто, – [эта идея] в данном случае не работает. Потому что – да, открыто делать можно, но тогда это все продлится ровно одну неделю. И никакого смысла иметь не будет.
Поэтому, с одной стороны, я придумал этот титульный лист, где под «Бюллетенем В» стояло «Экспресс-Хроника» – название, которое потом украл Саша Подрабинек для газеты. Был эпиграф: «Ибо не ведают, что творят». Главное – была строгая периодичность: раз в 10 дней, чего у «Бюллетеня В» не было никогда. Были рубрики, чего тоже там не было. В общем, до этого была просто смесь разного рода материалов. Резко вырос объем, иногда до 50 страниц. Но самое главное – была совершенно изменена структура самой работы. Она действительно стала вполне подпольной: то есть никто из сотрудников не общался между собой, никто не общался со мной, кроме Феди. Среди постоянных сотрудников Бюллетеня была – сейчас она живет, не знаю, то ли в Лондоне, то ли в Австралии – математик Лена Кулинская. И я как бы вот сформулировал задачу, и в конечном итоге именно первый муж Лены Кулинской был выбран в качестве курьера. Задача была в том, чтобы найти курьера, который никогда не имел никаких конфликтов с КГБ, не был в сфере внимания вообще вот никогда просто, был совершенно посторонний человек. И именно этот единственный человек объезжал всех, кто давал материалы, в свою очередь, собирал там в своих регионах, и так далее, и так далее, вот, и привозил их ко мне. Он единственный.
И я редактировал эти материалы: частью переписывал, частью… разделял на рубрики – в общем, как-то приводил в порядок. Переписывал все это сам (я купил пишущую машинку) – так, чтобы никакие, ничьи рукописные материалы уже не оставались. А рядом с Боровском, в нескольких километрах, был какой-то научно-исследовательский – по Протве так дальше – научно-исследовательский институт. Где был сравнительно молодой человек, я сейчас забыл его фамилию (ее можно восстановить по моему делу), как бы очень всему этому сочувствовавший, читавший какие-то книжки, еще что-то такое… И вот уже свой экземпляр, уже отредактированный, переписанный мной, я давал ему, и он перепечатывал, значит, набело на машинке. После чего отдавал мне – опять-таки, не видя и не зная никого из сотрудников и не получая ничьих материалов в чистом виде. А я уже отдавал Феде Кизелову. Сам я, мне разрешалось приезжать в Москву: в месяц на три дня. Ну, поскольку семья жила в Москве, поскольку… но я сам никогда, скажем, не бывал ни у Елены Георгиевны, нигде.
Печаталось обычно 7-10 экземпляров, из которых один отдавался Сахаровым: если могла, Елена Георгиевна отправляла; один экземпляр, если могла, отправляла Ася Лащивер, у нее была приятельница во французском посольстве. В общем, дальше уже находился какой-то путь для того, чтобы все это переправить. В первую очередь это шло на Радио «Свобода», которое… практически в это время все передачи строились только на основании «Бюллетеня В», потому что других источников информации не было. И у Кронида Любарского, его «Вести из СССР» и «Списки политзаключенных» тоже, в общем, исходили из этого, и так далее. Три раза в месяц выходила вот такая довольно толстенькая пачка листов, где бывали, в том числе, и просто документы. Скажем, официально власти заявляли о прекращении арестов за тунеядство, а мы в одном из номеров давали… этим [еще] занималась Международная организация труда, потому что считалось, что это принудительный труд, рабство, и так далее, и так далее. Ну а мы просто, получив через секретаря какого-то суда эти приговоры (небольшие, на полторы странички), давали 3-4 приговора за последний месяц только из одного суда.
Г.К.: Дело в том, что Вы имеете непосредственное отношение к журналистике, и слушатели или читатели этого интервью, или той информации, которая будет создана на основе этого интервью, – им, наверное, хотелось бы представить себе, как функционировал этот бюллетень. Вы сейчас уже рассказали это – но можно ли, например, рассказать о каких-нибудь корреспондентах? Или Вы их не знали, и с ними общался только Федор Кизелов?
С.Г.: Нет, конечно, я знал.
Г.К.: Кого-то из них можно сейчас назвать?
С.Г.: Ну конечно, потому что, так или иначе, это было… то есть сначала это было обдумывание как бы вместе, и предложения совершенно опять… с той схемой, которую я предложил, в общем, соглашались все. Понимаете, это не то, что там был… Я, конечно, всех знал. Другое дело, что я считал, что нам не надо видеться, по возможности, чтобы не привлекать к этому внимания. Хотя в Боровске не было своего КГБ, но понятно было, что дома, так или иначе, как-то контролируются. В общем, было понятно как бы, что это кончится. Вот. Ну, это… это [Кирилл] Попов, у которого потом находилась «Гласность»; это Ася Лащивер, Таня Трусова, Федя Кизелов, Лена Кулинская, Лена Санникова. Это, наверно, основные сотрудники. Может быть, я кого-то забыл, но не думаю. Но при этом надо учесть, что каждый из них, в свою очередь, имел еще… постоянно общался и с каким-то количеством диссидентов, у которых были свои источники информации, и с кем-то из провинции, еще что-то такое. То есть это не значит… Думаю, что Володя объезжал этих шесть человек.
Г.К.: Володя?…
С.Г.: Ну, вот который был курьером.
Г.К.: Первый муж Елены Кулинской.
С.Г.: Да-да. По-моему, он был Володя.
Г.К.: Фамилию Вы не вспомните? Ну, потом можно.
С.Г.: Ну, может быть, да. В крайнем случае, я думаю, что можно позвонить Асе Лащивер. Она, наверно, помнит. Она и Лену лучше знала, да у нее и есть, наверно, где-то телефон Кулинской.
Г.К.: А региональных корреспондентов, вот таких близких к кругу основных сотрудников, не было?
С.Г.: Было. Как раз у каждого из них были региональные.
Г.К.: Но они были, условно говоря, уже у сотрудников редакции?
С.Г.: У этих шести человек, да.
Г.К.: А из них кого-нибудь не помните? Из регионов?
С.Г.: Нет, нет, я не знал: вот их-то я не знал. Я никогда не интересовался. Были общие принципы получения информации. Понимаете, я все-таки к этому времени был уже человек тюремный. Я это совершенно точно знал, что… вполне доверял этим шести человекам, точно знал, что каждый из них понимает, насколько важна достоверность информации (и, кстати говоря, это блистательным образом подтвердилось на моем суде). Потому что… давайте я тогда сделаю перебивку. Когда я был арестован… ну, Вы сами понимаете, конечно, что 70-я статья, в отличие от 190-й, предусматривает не просто клеветнические эти самые измышления, порочащие советский общественный и государственный строй, но еще и умысел, сознательное распространение клеветы. Ну, что касается сознательного распространения клеветы и умысла, суды и следователи никогда даже внимания на это не обращали, и никогда, в общем, это значения не имело. Для них было важно доказать хотя бы недостоверность. Причем представляете себе: это тысячи сообщений. Это уже, я не помню… ко времени моего ареста 30 или 40 бюллетеней, и в каждом из них, там, сотня сообщений разного рода, от мелких до больших. Вот. Они выбрали из них 25. И это была, опять-таки, у меня ситуация, прямо противоречащая диссидентским принципам, поскольку я… как Вам сказать, не догматик. Был принцип, что нельзя сотрудничать: поскольку суды наши противозаконные, противоправные и так далее, то со следствием нельзя никак сотрудничать, и вообще на все вопросы не отвечать, и вообще отказываться. У меня была ситуация прямо противоположная. И привела она к замечательным результатам – ну, с моральной точки зрения.
Значит, Вы знаете, было пять следователей при этом. Из этих… Кроме двух оперативных групп: одна из Обнинска, другая из Калуги. Они задали мне вопросы примерно по десятку этих пунктов обвинения. И каждый раз у меня была возможность им объяснить: что, где, когда; и все это рассыпалось. И тогда последние полгода следствия они перестали меня опрашивать, а я писал заявления с просьбой вообще вызвать меня на допрос, чтобы…
Г.К.: То есть Вы перевернули ситуацию.
С.Г.: Да. Когда в суде (где у меня не было адвоката) мне дали слово, я сказал: «Вы же понимаете, вы уже видели мое дело, я уже пять лет просидел в тюрьме, вы знаете из материалов Бюллетеня, что у нас масса материалов о других заключенных, и я, пока сидел, написал массу… то есть я знаю много разных дел. И поэтому то, что, скажем, не была проведена ни одна очная ставка по моим заявлениям, меня, в общем, не удивляет. И то, что не была проведена ни одна экспертиза по моим заявлениям, меня тоже не удивляет. Но вот в этом деле я впервые встретился с тем, что я, обвиняемый пятью следователями в течение года следствия, из 25-ти пунктов обвинения не был опрошен по 15-ти». На что он на меня, судья, посмотрел и сказал: «Ну, Вы не волнуйтесь, Григорьянц, мы Вас опросим». [Смеется]. Вот. Но это было блестящее доказательство того, насколько достоверными на самом деле были сообщения Бюллетеня, собранные… На самом деле, каждый из этих шести человек был в центре тоже своей какой-то небольшой группы. И поэтому материалов реально было просто и впрямь много, и вот… И, в общем, не бог весть сколько времени, но, тем не менее, это все вполне вот так разумно работало.
Г.К.: Можно еще?
С.Г.: Но я… Да, повторяю, никогда не спрашивал их, откуда они получают свои материалы. Это меня не касалось.
Г.К.: Как я понимаю, проверка достоверности была возложена на них? Ну, условно говоря, Вы работали с людьми, которые, как Вы считали, аккуратно будут обращаться с информацией?
С.Г.: Бесспорно.
Г.К.: То есть Вы сами не проверяли эту информацию?
С.Г.: Понимаете, ситуация была, на самом деле, довольно простая. Она кажется вот такой сложной… Но потом – это уже в совсем других условиях, при издании журнала «Гласность», первый-второй год, в 87-88-м году, – были сознательные ситуации, когда КГБ подбрасывало нам фальшивые материалы. И мы единственные… Но их перепечатывал Саша Подрабинек. Было несколько скандальных историй с Андреем Дмитриевичем [Сахаровым], который тоже, там, обращался к главам правительства по совершенно ложным материалам: о погромах в Армении и так далее. Только «Гласность» ни разу на это не поймалась. Потому что, во-первых, есть опыт людей. Опыт людей, которые много лет живут в этом мире и которые на самом деле понимают, что может быть реалистично, что – нет. Они понимают, в каком мире они живут. Они понимают, откуда, от кого они получают материалы. И сам по себе их опыт, в общем, почти всегда является достаточным. Вот. Я, бесспорно, редактировал сообщения, потому что люди были разные, писали, скажем так, по-разному. Но я не помню сейчас, по крайней мере, чтобы у меня – тоже, в общем, человека достаточно опытного – в какой-то ситуации возникли сомнения в достоверности материала с тем, чтобы я снял его или попросил проверить еще раз. По-моему, такого не было просто: я, наверно, запомнил бы это.
Г.К.: Могу я Вас попросить еще раз вернуться к тому, что, думаю, особенно будет интересовать Аню Комароми. Дело в том, что одна из первых ее работ была посвящена как раз-таки эстетике самиздатских изданий. Меня даже удивила как бы эта тема… но вот к дизайну, к разработке дизайна и формата Бюллетеня.
С.Г.: Там не было никакого особенного дизайна, и формат определялся…
Г.К.: Нет, но Вы сказали, что Вы сформировали…
С.Г.: Появился титульный лист, которого до этого не было. Появилась рубрикация. Формат определялся, естественно, форматом машинописной страницы, поскольку все это печаталось на машинке. И я не помню сейчас… это Вы можете посмотреть: в «Мемориале» какие-то номера Бюллетеня точно есть, и в Музее Сахарова есть; а мой экземпляр, к сожалению, где-то вот… У меня был полный архив. Там еще была такая… частью удача, частью, в общем, наша предусмотрительность: дело в том, что когда мы это все распланировали, Федя Кизелов (у которого были хорошие руки еще, к тому же), сделал у меня в доме тайник[2]. То есть, на самом деле, и тогда, когда я арестован был, никаких материалов, кроме моих собственных, никто не нашел. У меня был нормальный деревенский дом, где была посреди печка; соответственно, был подпол. Печка не примыкала ни к одной стене, была в одном месте на небольшом расстоянии, примерно полметра, от стены. И в подполе была сделана кладка от печки до стенки. То есть когда ты попадал в подпол, было ощущение, что это просто стена печки. А сверху была вырезана часть пола, но поскольку это были половицы такие, это не сильно привлекало внимание. И еще там стояли сапоги, и вообще, на самом деле, то, что вырезан этот кусок и туда можно попасть только сверху, было не сильно заметно. И все те черновые материалы, которые я получал от курьера, после редактирования прятались туда, а не оставались в доме. Надо сказать, что гебисты за свои два обыска этого тайника не нашли; больше того – там еще была фотопленка с теми бюллетенями, которую сделал… он был арестован чуть раньше или примерно вместе со мной в Калуге; сейчас я забыл его фамилию, на «М». Он был фотографом в калужском музее. Марков, да. Дима Марков, он все это переснял. У меня деревенский дом, сами понимаете: фонарик, батарейки к фонарику, и из этих, там, двадцати батареек – старых, новых и так далее – одна была забита этими пленками[3]. Ну, большие батарейки: как раз по [размеру]. И когда у меня делали обыск, я пошел в туалет, захватил эту батарейку и ее просто выбросил.
И так далее. В общем, они ничего не нашли, и уже потом была смешная история, как задним числом (получив, в свою очередь, после суда сообщение о том, что все оттуда забрали) я сказал это следователю, который был совершенно яростен. Это, если Вы захотите, я потом расскажу. Так что в результате у них не было материалов. Да, я был арестован, но у них не было материалов. Однажды… единственный, кто (как сейчас, используя лагерный жаргон, любят говорить), «раскололся», – был человек в этом институте. Он действительно однажды видел у меня Федю, о чем он сообщил. КГБ вообще считал, что редактор – Федя. И это тоже была такая противоречащая как бы обыкновению ситуация: потому что Федю регулярно засекали у Елены Георгиевны, еще у кого-то в Москве, у Софьи Васильевны; а я, как правило, никуда не ходил, ни с кем не виделся, по возможности… А тут надо сказать, что я сам сказал, что я редактор. Не сразу, а недели через две. Но дело в том, что было очевидно, что они к этому придут. Во-первых, мне не хотелось подставлять Федю, что само по себе было существенно. Но, кроме того, было очевидно, что они поймут все равно это, потому что, тем не менее, единственное, что они у меня взяли, это была моя собственная статья, которая лежала на письменном столе и над которой я в то время работал. А эта статья была продолжением редакционной статьи, которая была уже напечатана в захваченном ими номере. То есть сопоставить их, в общем, не представляло никакого труда, независимо от всяких оперативных данных, и сделать какие-то выводы было легко. И я понимал, что они их в конце концов сделают, и будут гордо меня изобличать, несмотря на… и так далее, и так далее, и так далее. Я считал, что играть в эти игры совершенно ни к чему и незачем. Спокойно им сказал, что я редактировал Бюллетень некоторое время, пока они не поняли ситуации.
Дело в том, что меня арестовали более-менее случайно, как раз из-за того, что я пришел к Диме Маркову в Калуге. В Боровске я работал в газовой котельной, а руководство этих котельных было в Калуге; и по каким-то, по-моему, делам, связанным с этим моим операторством в газовой котельной, мне надо было приехать в Калугу. И, соответственно, были всякие другие дела. Я зашел к Диме Маркову – и понял, что за ним следят. Там была – но уже выходя от него – была какая-то машина с антеннами под окном, но, опять-таки, с другой стороны дома: она не была видна от подъезда, а окна выходили на другую сторону, и вот там была эта машина. То есть явно шла прослушка и еще что-то такое.
У меня был второй визит, тоже более-менее важный. У меня был такой приятель, он жив и сейчас, вот он выпустил том не изданных до этого произведений Поплавского, и так далее, литературовед и архивист, Богословский Саша, Александр Николаевич. Александр Николаевич через… не помню – Татищева, кажется… нет, через кого-то другого – получал из-за границы периодически «Континент», еще что-то такое, и держал его у какого-то своего родственника, как раз в Калуге. Вот. И я должен был забрать эти номера «Континента» и какие-то книжки у этого родственника, и после Димы Маркова зашел к нему. То есть у меня был целый портфель, набитый книгами, большой. Ну и вот с таким портфелем, значит, меня задержали на вокзале в Калуге. Никакие мои рассказы (о том, что вот я пил пиво, и в этом столике был пакет, завернутый в газетку, а я, у меня такие букинистические страсти, увидел, что книжки, и ткнул в портфель) ни к чему особенному не привели. Почему они меня и арестовали. Но не за «Бюллетень В»: вот как раз, в общем, из-за Димы…
Г.К.: А Марков не имел отношения к «Бюллетеню «В»?
С.Г.: Ну, практически нет. Мы с ним были знакомы, он как фотограф вот на всякий случай для архива переснял все бюллетени.
Г.К.: [Нрзб] cделал копию?
С.Г.: Нет. Может быть, как и всякий человек… я не помню сейчас этого точно, может быть, там, одну или… какие-то корреспонденции, связанные с Калугой, может быть, и были, но постоянным корреспондентом он не был. Весь маршрут Володи вот по сбору материалов – это был маршрут московский.
Г.К.: А скажите тогда немножко о работе по редактированию. Вы были единственный редактор? То есть Вы определяли стиль редактирования, и ни с кем не советовались?
С.Г.: Да, конечно.
Г.К.: А кого Вы считали наиболее продуктивным корреспондентом, или сотрудником, например, из тех, кого Вы назвали? Или лучше не проводить таких разделений?
С.Г.: Нет, там не было… Я, во-первых, никогда об этом даже не думал. Во-вторых, это раз на раз не приходилось. Ну, скажем, информация Кирюши Попова: может быть, ее было меньше, но она была специфической и связанной, в первую очередь, с психушками. Ни у кого другого такой информации не было. А у других, в общем… иногда у одного было больше сообщений, иногда у другого. Наиболее близкими были Таня Трусова и Ася Лащивер, ну и Федя.
Г.К.: Вот Вы сказали о рубрикации и сказали немножко о специфике сообщений Кирилла. А была ли еще у кого-то такая тематическая распределенность, или все это было слишком ситуативно?
С.Г.: Это ситуативно, конечно, было. Никто не специализировался на чем-то. Скажем, был, я не помню, кто… Я думаю, Лена Кулинская была ближе к этой самой… вышедшая из партии одна из редакторов журнала «Поиски и размышления» – помните? Лерт, да. К Раисе Лерт. От кого-то шло, скажем, больше общественно-политических заявлений; от кого-то шло больше хроники с мест. Как раз, по-моему, от Лены Кулинской ее, может быть, было больше. То есть это зависело, конечно… были какие-то… но я повторяю – никогда не задавал вопросов, которые меня не касались.
Г.К.: И вопрос по технической стороне дела. Вот в каком виде к Вам поступали материалы? В рукописном, в машинописном, или в разном?
С.Г.: В рукописном, как правило. Чаще всего в рукописном. Очень редко это была машинопись. Ну, почти у всех машинки забрали просто. Именно поэтому… хотя, в общем, пишущие машинки, как Вы знаете, КГБ опознавались по, там, своим отличиям. Но, тем не менее, почти у всех уже когда-то были обыски, почти у всех уже когда-то пишущие машинки забрали. Пишущая машинка по тем временам была вещью достаточно дорогой в Советском Союзе и, больше того, редко продаваемой. То есть это было само по себе непросто. Скажем, какие-то… ну, я не знаю… обращения по поводу ареста или еще чего-нибудь иногда бывали, если это уже были общественные какие-то документы, переписаны на машинке кем-то другим и так попали к нашим корреспондентам. А чаще всего это были их рукописные… Самое грустное во всем этом деле то, что, на самом деле, вот этот большой рюкзак со всеми этими сообщениями где-то запрятан под Москвой, и его не могут найти, и с полным комплектом «Бюллетеня В». Вот как раз то, чего не смогли найти гебисты.
Г.К.: Он был перевезен под Москву?
С.Г.: Да, он был перевезен на дачу знакомого моего знакомого. Такого Лени Глезерова. И вот Леня Глезеров не может… Леня Глезеров – он очень помогал и автору этого «Дон-Кихота», как его… Айхенвальду, да; и мне очень помогал, и так далее. Он сам по себе замечательный человек, он сейчас живет в Германии. Вот. Мы несколько раз с ним говорили. Тогда мы не были даже с ним знакомы. Он был, в свою очередь, приятелем Миши Айзенберга, а мы с Мишей были знакомы еще по университетским временам. В общем, так или иначе, это как-то к нему попало, это он где-то перепрятал и не может найти.
Г.К.: Тогда, чтобы нам не забыть… Вы спросили, будет ли мне интересен рассказ про ярость следователя. Мне интересно – расскажите, пожалуйста.
С.Г.: Это была совершенно другая история. Уже шло следствие, кончалось следствие. Поскольку Боровск – это Калужская область, я сидел в Калужском СИЗО. В Калуге нет изолятора КГБ, то есть это общая тюрьма. Поскольку ко мне они относились особенно серьезно, то у меня, кроме этих пяти следователей и двух оперативных этих групп, еще были специальные охранники, которые стояли около моей камеры, которых привозили из разных… ну, командировали из разных СИЗО КГБ. И со Шпалерной, и из Тбилиси, – в общем, из всех городов, где были… Ну, следователи тоже были: там только два следователя было из Калуги: начальник следственного управления и кто-то из его сотрудников; а третий следователь – из Смоленска, четвертый – из Курска, пятый – не помню уже откуда. Неважно. Это было общее правило создания групп следователей в КГБ: считалось… с одной стороны, надо было занять тех, кто не занят у себя в управлениях, а с другой стороны, чтобы следователи хорошо ориентировались во всем, что происходит по всей стране. И поэтому их всегда гоняли вот так по кругу, по разным регионам. У меня была месячная голодовка: я требовал, чтобы мне дали Библию, которую забрали у меня на обыске, и для меня тогда это имело большое значение; и Библию я получил, в конечном итоге. И еще что-то такое. И потом – то, чего, по-видимому, они не знали: я довольно наглым образом, ознакомясь с делом, украл из своего дела рукописи Варлама Тихоновича Шаламова. Мы были с ним, в общем, дружны, и он… у меня было много его… Во-первых, он перепечатывал свои рукописи на моей машинке: у него своей не было. А во-вторых, у меня вообще было довольно много его стихов с правкой, и какие-то рассказы, и так далее, и так далее. Но больше того – я, с одной стороны, украл все эти самые его автографы, но, с другой стороны, я еще их скопировал в тетрадку. Но, кроме всего остального, тогда у КГБ было жесткое правило: не оставлять документов. То есть, скажем, всегда изымались… при повторном обыске изымались приговоры по предыдущему делу. Казалось бы, это не закрытые документы, но, тем не менее, они считали, что не надо оставлять следов. А у осужденных всегда изымались обвинительные заключения: тебя осудили – тебе больше обвинительное заключение не нужно. Так или иначе, с одной стороны, действительно, ко мне они относились чудовищно настороженно. Скажем, когда баландер привозил баланду, то он наливал в миску, давал моему охраннику, охранник смотрел… то есть сначала смотрел миску, потом смотрел, не вложил ли туда что-нибудь баландер, потом передавал мне, потом брал у меня, смотрел, не написал ли я еще чего-нибудь, ну и так далее. В общем, это было бесконечно. Все очень забавно. На самом деле, с некоторыми из них я был в хороших отношениях, с этими, из охранников тоже. Один из них, со Шпалерной, мне все говорил… он был моим тезкой, Сергеем: «Меня все жена пилит: ну когда ты оттуда уйдешь, с этой работы! Ведь никто из соседей с нами разговаривать не хочет, никого в гости пригласить нельзя». [Смеется]. А он был не сильно молодой человек, ему было лет 45, что-то такое, и по этим военным [правилам] у него уже подходила выслуга лет и пенсия. То есть он уже… Серьезно объяснял: «Вот сейчас я уйду отсюда, вот еще и жена требует»… Так что, тем не менее, я с ними всеми разговаривал всегда, что тоже всех смущало; и в результате уже везли меня в Чистопольскую тюрьму спецконвоем, в отдельном боксе, с двумя прапорщиками, которые следили за тем, чтобы я не переговаривался с соседними боксами, и майором, который следил за тем, чтобы я не разговаривал с прапорщиками. [Смеется].
Г.К.: Двойной контроль.
С.Г.: Ну да. И когда меня привезли в очередной раз в Чистополь, там только этот Ахмадеев, начальник Чистопольской тюрьмы, спросил: «А почему Вас так возят?» Я говорю: «Это Вы у них спросите, а не у меня». Кстати говоря, может быть, я сделал ошибку: потому что один из этих охранников буквально накануне, вызывая меня на прогулку, предложил передать материалы на волю. Я побоялся и отказался. И, по-моему…
Г.К.: Не этот, не питерский?
С.Г.: Нет, нет. По-моему, это был калужский. Ну, там получалось так, что… когда меня выводили на прогулку, то охранник гебешный оставался около камеры, чтобы туда ничего не принесли, а вел по коридорам меня – тюремный.
Г.К.: Местный.
С.Г.: Местный, да. В это время уже были там какие-то статьи в местных газетах; я, в общем, был там популярным человеком. Дегенеративные статьи, меня необычайно радовавшие; а потом эти журналисты передо мной извинялись. Но это тоже отдельная тема. Так или иначе, может быть, в тот же день, может быть, на следующий день, когда меня вывели на прогулку, я обнаружил, что у меня, пока я был на прогулке, сделали обыск. И вот все забрали. Забрали и Библию, забрали…
Г.К.: И в том числе и [нрзб]?
С.Г.: А это уже было после суда. Забрали Библию, забрали все эти материалы Варлама Тихоновича, и копии, которые я сделал с этих материалов на всякий случай, и мои записи, и еще что-то такое. Я начал писать всякие возмущенные заявления, а меня вызвал… то, что называлось «куратор»: то есть руководитель оперативной группы, которая вот мной занималась.
Г.К.: Следственной бригады, может быть, точнее?
С.Г.: Нет, нет. Не следственной бригады, а именно оперативной, которая следователям давала материалы. Там было…
Г.К.: То есть, наряду со следственной бригадой, еще существовала оперативная группа?
С.Г.: Ну конечно, конечно. Причем у меня она состояла… И поскольку рядом был Обнинск, и там был свой КГБ… Обнинск не входил тогда ни в одну область – ни в Калужскую, ни в Московскую, – он был на границе; и поскольку это был особый город, то в Обнинске был свой КГБ, а в Калуге был свой, областной, КГБ. И у меня оперативная группа состояла из сотрудников оперативных подразделений и Обнинска, и… Этот был как раз из Обнинска, и никогда так и не назвал своей фамилии, надо сказать. Хотя именно он производил первый обыск, и потом, как выяснилось, еще… В общем, вызвал он меня, а я начал ругаться; а он с такой ядовитой усмешкой предложил мне: «Объявите голодовку – ну чего Вы там возмущаетесь…» [Смеется]. Да. Ну, с ядком таким. То ли он сам сказал, то ли было очевидно, что… поскольку уже все прошло, и приговор вступил в законную силу, то просто на днях меня собираются отправить на этап, и ему уже совершенно все равно. И при этом, тоже с ядком, упомянул, что… «ну и вообще не думайте, что Вам будет хорошо дальше». Примерно так: «Мы с Вами возились, а вот Вы не думайте, что дальше…»
И тут я, совершенно разозленный, разъяренный всем этим самым, посмотрел на него и сказал: «Ну почему же Вы думаете, что мне будет плохо? Я думаю, что мне будет очень хорошо». Тут он удивился, спрашивает: «Почему же Вы так решили?» Причем он намекает на то, на что, в общем, не имеет права, но понимает, что я это знаю: что он как вот начальник оперативной группы и, так сказать, «куратор» к делу приложит характеристику и рекомендации о том, как… Документ вполне противозаконный, но, тем не менее, всегда фигурирующий, из которого уже там, на месте, руководство лагеря или тюрьмы решает, что и как делать с человеком. И я понимаю, о чем он говорит. Я ему говорю: «Нет, ну почему же – я уверен, что мне будет очень хорошо». – «Нет, почему Вы так уверены?» – «Ну как, – я говорю, – ну Вы же понимаете, что Уголовно-процессуальный кодекс я знаю, поскольку я уже был в тюрьме…» В первом сроке, значит, из лагеря меня… из Чистопольской… и сейчас[4] это единственная политическая тюрьма… А было правило, по которому человек, который уже однажды был на тюремном режиме, когда его арестовывали вторично, даже если приговор не предусматривал тюремного режима, все равно первые два года проводил на тюремном режиме. Я говорю: «Ну я же понимаю, господи, я понимаю, что опять попаду в Чистополь, с порядками которого хорошо знаком, они меня знают, и я их знаю. Я приеду туда: первый месяц – это изоляция, карантин. Поскольку я на строгом режиме, а не на особом, держать меня в одиночной камере нельзя; значит, у меня будет сосед. Думаю, сосед будет доброжелательный, который мне будет рассказывать о себе, я ему буду рассказывать о себе. Ну, Вы знаете, как не поделиться с хорошим человеком? Я ему много чего расскажу: расскажу, например, как мне вот удалось»… А я уже знал… дело в том, что жена мне смогла, когда шел суд, подойти к этой загородке, где меня держали, и рассказала, что они увезли этот рюкзак со всеми бумагами. – «Я ему расскажу всякие байки: как у меня не нашли рюкзак со всякими документами Бюллетеня, как я выбросил в уборную на глазах у милиционеров пленку с копиями всех [бюллетеней], как я написал записку»… Я действительно написал записку – довольно двусмысленную – жене, где как раз и была просьба, в частности, забрать этот рюкзак, которую они не поняли, но из которой следовало, что надо забрать рюкзак. А поскольку у меня там было две собаки (одну из которых потом они отравили, сенбернара), то было совершенно очевидно, что жена все равно на следующий день обязательно приедет, потому что кормить-то собак надо все-таки. Вот. И… – «Как я написал записку, которую сотрудники КГБ сами передали моей жене… Думаю, что сосед мой окажется доверчивым, там же есть два куратора из КГБ, которым будет тоже интересно это услышать»…
Г.К.: [Смеется].
С.Г.: – «У них, в свою очередь, будет материал для того, чтобы сделать полное сообщение в Москву; в результате чего они будут хорошо ко мне относиться: все-таки, может быть, кому-то из них за это дадут звездочку. Почему же им плохо относиться к человеку, который дал им возможность… Я думаю, что и Вы прославитесь: может быть, войдете в учебник рязанской школы КГБ о том, как не надо делать обыски»…
Г.К.: [Смеется].
[Конец записи].
[1] Заголовок воспоминаний П.Г. Григоренко «В подполье можно встретить только крыс».
[2] С. Григорьянц любезно обещал фотографии дома в Боровске и даже тайника (в декабре было сообщение, что фото сделаны).
[3] Такой же способ использовал или планировал использовать Э. Адельханов в Грузии (см. его интервью).
[4] Точнее – на тот момент – прим. ред.
Опубликовано на сайте: 14 сентября 2009, 16:34
Комментарии закрыты
