В августе 1964 года на заседании Президиума ЦК КПСС, где речь шла об отставке Хрущева, Шелепин, да еще с основной речью, выступать не имел права — он был секретарем ЦК КПСС, но не был членом Президиума. И тем не менее именно он почти руководил заседанием Президиума, именно он, когда это перестало быть опасным, предоставил слово Микояну и единственный из секретарей выступил с длинной обвинительной речью. И в этом (в том, что он еще не был членом Президиума ЦК КПСС) была единственная, как ему сперва казалось, несущественная для него проблема в дороге к единоличной власти сперва в Советском Союзе, а потом…
Хрущев перестал сопротивляться на заседании Президиума ЦК КПСС увидев, что против него объединились и Шелепин и Суслов. Брежнева он вполне обоснованно в тот момент в расчет не принимал, да тот и не выступал почти ни на заседаниях Президиума ЦК, ни на состоявшемся после обеда во второй день Пленуме. Основной надеждой (или ставкой) Хрущева, как я думаю, когда он возвращался в Москву из Пицунды была уверенность в том, что маршалы, стоящие за спиной Суслова и других членов Президиума ЦК, никогда не смогут объединиться с КГБ, со ставшими очень агрессивными (а по мнению стариков — наглыми) «комсомольцами», со всей той пропагандой нового курса («Комсомольская правда», «Известия», агентство печати «Новости»), на которую явно опирался Шелепин. И дело было не в извечной нелюбви армии к КГБ и не в том, что Шелепин казался, да практически и был бесспорным фаворитом Хрущева, наделившего его беспримерной властью в стране, но, основное, в том, что у них были казалось совершенно не согласуемые точки зрения по главному вопросу — на оборону страны и ее военные перспективы. Для маршалов было очевидно, что основой мощи Советского Союза должно быть классическое тяжелое вооружение: танки, самоходная артилерия, тяжелые бомбардировщики, крупный надводный флот. Для Шелепина основой коммунистического наступления на Запад был Комитет государственной безопасности: армия должна была играть вспомогательную, а иногда даже декоративную роль. Но и маршалов и Шелепина объединяло одно — главное. Для реализации их планов нужна была неколебимая советская власть. Пусть без сталинской жестокости, но и без подрывающего ее основы все растущего хрущевского либерализма. Именно эта общая опасность партийной диктатуре и объединила недавних противников.
К тому же в своих устремлениях и Шелепин и маршалы по своей природе были достаточно агрессивны. Шелепин не раз повторял:
– Надо говорить людям правду — война с США неизбежна (но не с европейскими странами, заметим). Соответственно, он и Хрущева обвинял в готовности «договориться» с Соединенными Штатами.
Что не менее важно, Шелепин, как и маршалы, был против дальнейших расследований преступлений советского прошлого, в частности, был против публикации «Одного дня Ивана Динисовича» Солженицына, хотя и открытая реабилитация Сталина ему тоже не подходила, разрушая всю идеологическую работу в Европе. В свое время Шелепин еще будучи секретарем ЦК ВЛКСМ проигнорировал указание Б.С. Рюрикова — тогда зам. зав отдела Культуры ЦК и не издал отдельной книгой в подведомственной ему «Молодой гвардии» роман Дудинцева «Не хлебом единым». Утверждал, что эта безобидная книга «паршивая» и «антисоветская» несмотря на уже вышедшее (тиражом сто тысяч экземпляров) издание «Советского писателя».
И, главное, Шелепина удалось убедить, что при поддержке Суслова верховная власть в стране очень скоро перейдет от ничтожного Брежнева к нему. К тому же, как вспоминал Егорычев — человек близкий к Шелепину и к тому же первый секретарь Московского горкома партии, Брежнев их постоянно уверял в том, что он неизменный и постоянный сторонник решений XX и XXII съездов партии. Кстати говоря, в этом же он уверял и Андропова — тоже доверенное лицо Хрущева, точнее не просто уверял, но и убедил, и Андропов по воспоминаниям его помощников в свою очередь говорил им, что вот теперь мы по настоящему вернемся к решениям ХХ съезда. Конечно, Шелепин на первом же Пленуме был избран членом Президиума ЦК, вскоре вновь переименованного в Политбюро, но выбирать сразу же первым секретарем новоявленного члена Политбюро было не по правилам, хотя казалось, что это избрание (замена Брежнева Шелепиным) состоится буквально на-днях. Брежнев людьми малоопытными воспринимался как фигура временная, промежуточная. По рассказу Наиля Биккенина (см. Млечин. «Железный Шурик») ставшего сотрудником ЦК КПСС в 1966 году, даже в это время первые секретари обкомов партии, приезжая в Москву, обязательно заходили и к тому и к другому, но многие — сперва к Шелепину. Но не результатам пленума Шелепин был обязан своим влиянием в это время: Хрущев сделал его самым значительным после самого себя членом советского руководства (а, как выяснилось, и более влиятельным, чем он сам). Еще будучи председателем КГБ, вскоре после обсуждения его, описанного Голицыным, плана судя по «Запискам из тайника» Олега Пеньковского, Шелепин больше времени проводил в кабинете Хрущева, чем у себя на Лубянке. Уйдя из КГБ, Шелепин оставил там самого преданного себе человека и сохранил полный контроль за Комитетом, а сам стал секретарем ЦК КПСС, курирующим назначения в партийном аппарате. Одновременно он был назначен и первым заместителем Председателя Совета министров, то есть стал единственным членом советского руководства, кто обладал большим влиянием и в ЦК КПСС и в Совете министров. Но, главное, как мы уже упоминали, Хрущев сделал его председателем Комитета партийно-государственного контроля, а этот комитет получил такие права, которыми не обладал чудовищный Шкирятов при Сталине, и которых не имела ни одна структура, кроме недолгого всевластия Ежова, за все годы советской власти.
Небольшие группы «контролеров» были в каждом районном и областном центре СССР, оклады руководителей были такими же, как у первых секретарей обкомов и руководителей парткомов в районных центрах, а по их представлению любой партийный и государственный чиновник (кроме первых секретарей обкомов партии) мог быть немедленно уволен. Собственно говоря, и секретари обкомов чувствовали себя очень неуверенно, так как у местных контрольных групп был постоянный прямой выход в ЦК, на Шелепина и даже Хрущева, чего даже у первых секретарей с такой легкостью и простотой не было.
Создание такой беспрецедентной сети надсмотрщиков из Москвы показывало какое значение придавал Хрущев своим реформам — для начала, на XXII съезде — разделению всего руководства КПСС на две части, в потенции — на две партии и какого сопротивления этому он ожидал.
Пока сохранялся контроль Шелепина, партийный аппарат на местах боялся голос подать. Да к этому за Шелепиным был достаточно мощный комсомол, многие влиятельные его выдвиженцы в партийном аппарате, среди которых был не только Николай Егорычев, но и десятки, скорее сотни, выдвинутых Шелепиным при постоянной поддержке Хрущева, стремившегося омолодить партию, пришедших из комсомола партийных чиновников. К тому же в руках Шелепина, даже в большей степени, чем Суслова были основные средства массовой информации. Газеты «Правда», «Известия», ТАСС, Комитет по радиовещанию и телевидению, агентство печати «Новости», издательство «Молодая гвардия». Казалось все было у Шелепина, но как выяснилось это только казалось.
Для начала на том же Пленуме, на котором был отставлен Хрущев и стал членом Президиума ЦК Шелепин, а председатель КГБ Семичастный — генерал-полковником, он потерял (как сторонников Хрущева) нескольких руководителей средств массовой информации — были уволены редактор «Известий» Аджубей, редактор «Правды» Павел Сатюков, председатель комитета по радио и телевидению Михаил Харламов. Сменили их люди обязанные этим Брежневу. Хотя новый руководитель Гостелерадио Николай Месяцев, казалось был близок к Шелепину, но именно поэтому не задержался на новом посту надолго.
Но почему же Шелепин, которому почти все уже Хрущевым было передано, с охотой согласился с предложением Брежнева организовать свержение Хрущева? Почему Брежнев, хотя и отчаянно труся, есть даже рассказ о том, как он плакал и причитал: «Никита нас всех убьет», решился говорить об этом с Шелепиным? С тем самым Шелепиным, который, судя по рассказам полковника Голицына, и должен был стать псевдолиберальным, но бесспорным владыкой всей Европы «от Атлантики до Урала» и, казалось, Хрущев сделал все, что мог, для этого. Конечно, по-прежнему связующим звеном между ними оставался днепропетровский друг Брежнева — Николай Миронов. Но, главное, я думаю, было в том, что Шелепин не так уж верил в обещания Хрущева, запланированные реформы которого на осень 1964 года подрывали основы той империи, владыкой которой с 1958-го года видел себя Шелепин. Поразительная способность Хрущева развиваться, меняться под влиянием окружающего мира, вопреки своим сталинским и постсталинским соратникам, двигаясь с ошеломляющим для политического деятеля (даже не только коммунистического) ускорением благодаря инерции им же задуманных реформ, а, главное, – с единственной важной для него целью в жизни — улучшением любыми методами благосостояния советских людей, не имела ничего общего с жесткой стабильностью практически не менявшегося Шелепина. Напомню, что Хрущев планировал постоянное (и в условиях конкуренции) переизбрание всего советского руководства, в том числе и президента СССР, окончательное разоблачение преступлений Сталина и уничтожения им с помощью коллективизации всего русского крестьянства. Но все это было слишком радикально для Шелепина, и в такой стране он не видел для себя стабильного руководящего места.
Уже через несколько лет Шелепин, вопреки твердому нежеланию Суслова и собственным недавним планам, был одним из самых яростных сторонников вторжения в Чехословакию. Его в шестидесятые годы называли «железным Шуриком», таким он собственно был и в молодости, хотя и учился в интеллигентном ИФЛИ. В 1941 году он уже стал секретарем комитета комсомола Москвы. В поэме «Зоя» Маргарита Алигер его упоминает:
«Октябрьским деньком, невысоким и мглистым,
В Москве, окруженной немецкой подковой,
Товарищ Шелепин, ты был коммунистом
Со всей справедливостью нашей суровой…
Ты не ошибся в этом бойце,
Секретарь Московского комитета…»
Этим бойцом, одним из многих тысяч, была семнадцатилетняя Зоя Космодемьянская. Шелепин посылал подростков на смерть с вполне провокационным заданием — поджигать в сорокаградусный мороз (зима 1941 года была небывало холодной даже для России) крестьянские избы, зачастую с множеством детей, если в них остановились на постой немцы. Естественно, обозленные, несчастные крестьянские бабы, оставшиеся благодаря Зое и другим комсомольцам зимой без крова, поджигателей-посланцев Шелепина сами если не убивали, то ловили и выдавали этих неумелых и несчастных диверсанток немецкой полиции.
Ну, война есть война, но давайте посмотрим, что интересовало людей Шелепина уже во времена Хрущева в описанном Голицыным плане расширения влияния в Советском Союзе и в Западной Европе.
С одной стороны, первое, что было сделано после «встречи четырех»: Миронова, Брежнева, Шелепина и Хрущева 25 декабря 1958 года:
«Верховный Совет СССР принял новые Основы уголовного законодательства, в которых впервые отсутствовало понятие «враг народа». Уголовная ответственность наступала не с 14, а с 16 лет. Судебные заседания стали открытыми, присутствие обвиняемого — обязательным» [Млечин. КГБ. Председатели органов государственной безопасности. Рассекреченные судьбы. М. Центрполиграф, 2006 г.].
О дальнейшем, продолжавшемся и при Шелепине, сокращении КГБ, о реформе, сокращении, а потом и упразднении Министерства внутренних дел мы уже упоминали. Все правоохранительные структуры были теперь подчинены союзнику Шелепина — Миронову: прокуратура, Министерство юстиции, суды, МВД, КГБ, как руководителю отдела Административных органов ЦК КПСС.
Но речь Шелепина в мае 1959 года на конференции высших офицеров КГБ была совсем не либеральной. Повторим ее тезисы (в изложении Голицына):
« – главные враги СССР — США Великобритания, Франция, Западная Германия, Япония, все страны-члены НАТО и других военных союзов, поддерживаемых Западом;
– спецслужбы всех стран восточного блока должны быть мобилизованы на оказание влияния на западные страны с целью подрыва их единства;
– агентура КГБ среди интеллигенции должна быть переориентирована на внешние контакты;
– вновь созданный отдел дезинформации должен работать в тесном взаимодействии с партийно-государственным аппаратом. Все партийные руководители, начиная с первых секретарей республиканских компартий, должны оказывать органам КГБ всестороннее содействие;
– следует планировать совместные дезинформационные операции со спецслужбами коммунистических стран.
После конференции в КГБ был произведен ряд реорганизаций. Было расширено управление контрразведки, в чьи задачи теперь входило «влияние», дезинформация, а также набор агентов из числа сотрудников иностранных посольств, иностранных общественных и культурных деятелей, ученых, а также из числа «внутренней» интеллигенции, включая научную и религиозную».
Насколько жесткой была позиция Шелепина (еще как первого секретаря ЦК ВЛКСМ) в общественно-политических вопросах, причем касавшихся в первую очередь молодежи, мы видим уже в 1957 году из его записки в ЦК КПСС (поскольку она до этого не публиковалась, а дело Шелепина засекречено, приводим ее полностью, по копии любезно предоставленной Л.В. Поликовской):
«ЦХДМО, ф.1, on.46 (отдел студ. мол.), ед.хр.199, л.4-7
Проект записки в ЦК КПСС по Литинституту им. Горького.
Машкопия сопроводительного письма А.Н.ШЕЛЕПИНА к секретарю ЦК и МГУ КПСС Фурцевой Е.А. от 14.05.1957 по помете машбюро
СЕКРЕТАРЮ ЦК и МГК КПСС
товарищу ФУРЦЕВОЙ Е.А.
Согласно договоренности направляю Вам проект записки в ЦК КПСС по Литинституту им. Горького.
Секретарь ЦК ВЛКСМ /А. Шелепин/
[Подпись отсутствует]
(л.4)
Машкопия проекта записки А. Шелепина в ЦК КПСС, текст перечеркнут карандашом. 7.5.1957 – по помете машбюро.
Секретно
ЦК КПСС
ЦК ВЛКСМ считает необходимым доложить ЦК КПСС о крайней запущенности идейно-воспитательной работы среди студентов литературного института им. Горького. Факты говорят о том, что этот институт по существу превратился в рассадник эстетства, антисоветских и оппозиционных настроений к политике Коммунистической партии, к нашей советской действительности.
Год тому назад, работники ЦК ВЛКСМ обращали внимание дирекции и общественных организаций института на нездоровые настроения среди части студенчества, на вражеские вылазки антисоветски настроенных людей, на факты пьянства и бытовой распущенности среди учащихся. Однако факты свидетельствуют о том, что положение в институте еще более осложнилось, настроения скрытой и явной враждебности, демагогии и анархизма усилились. Вот некоторые факты.
В период событий в Венгрии почти вся группа семинара литературных переводчиков в ответ на объяснения преподавателя т. Водолагина о событиях в Будапеште поднялась с мест и подступила к преподавателю со злобными выкриками: “В Венгрии произошла революция. Нам тоже нужна такая революция, как в Венгрии”. Особенно недопустимо вели себя студенты: Миль, Воронель, Дектор, Ефремкин, Маркиш, Григорьев.
Когда стало известно, что Г.Фаст вышел из американской компартии, студенты-переводчики Скуениек и Чепайтис заявляли, что в КПСС тоже царит шовинизм.
Следует сказать, что в группе переводчиков, которая готовит кадры для перевода литературы с таджикского и татарского языков на русский язык из 15 человек – большинство евреев и нет ни одного ни таджика, ни татарина. Группу скомплектовал зав.отделением переводчиков Россельс, который некоторыми членами партбюро квалифицируется как “махровый националист”. Россельс по поручению директора института т.Озерова выезжал в ряд крупных городов и там по своему усмотрению набирал абитуриентов: некоторые из них уже имеют высшее и незаконченное высшее образование, (л.6) <…>
Большинство студентов пришло в институт прямо со школьной скамьи или из других вузов. По социальному составу почти 90% студентов являются детьми служащих.
Еще хуже обстоит дело с подбором людей в аспирантуру. А.Коган, С.Лесневский, П.Топер, Левенштейн, Осповат, Белка – пытались поступить в аспирантуру МГУ и других вузов, но не были приняты из-за отсутствия способностей к научно-исследовательской работе, или из-за идейных ошибок в своих дипломных работах. А в литературный институт они были приняты и пользуются всяческой поддержкой со стороны зав. кафедрами – Кирпотина, Новицкого, Мотылевой, известных своими прошлыми идейными ошибками и причастностью к групповщине
<…> Некоторые творческие семинары возглавляются малоизвестными поэтами и прозаиками. Познакомив студентов первого курса с элементарными представлениями о творческом процессе, такие руководители на последующих курсах занимаются только обсуждением очередных стихов студентов. А это весьма однообразная и односторонняя форма работы, которая может протекать и вне института
В результате со второго курса студенты уже ничего не получают от таких руководителей семинаров, как Тушнова, Слетов, Турков, Карцев, Юнг, Таран- Зайченко, Бабенышева и др.
Большинство из вышеприведенных фактов о нездоровой обстановке в институте <…> хорошо известно руководству Союза писателей. Однако Союз писателей должных мер по улучшению работы института не предпринимает. Более того, когда студент института т.Герасимов написал письмо в Центральный комитет партии о нездоровой атмосфере, существующей в институте, о групповщине, сложившейся на национальной почве, то руководство Союза по существу отмахнулось от этого сигнала. Копия письма коммуниста т.Герасимова была направлена в Союз писателей, который переправил ее в литературный институт. Письмо попало в руки поэта Светлова /беспартийный/, который на одном из семинаров обрушился против Герасимова, обвинив его в атисемитизме, а директор института т.Озеров официально потребовал от секретаря партбюро т.Зарабабова привлечь Герасимова к партийной ответственности, (л.6)
Учитывая все вышеизложенное, ЦК ВЛКСМ считает дальнейшее существование литературного института нецелесообразным. На базе института следует иметь постоянно действующие литературные курсы, куда принимать талантливую молодежь из числа трудящейся молодежи по рекомендации партийных, комсомольских и профсоюзных организаций.
Секретарь ЦК ВЛКСМ /А.Шелепин/
[Подпись отсутствует]
[От руки син. Черн] Кириченко
[От руки син черн] Денисова
7.Y-57».
При всей агрессивности этой записи, кстати говоря, не использованной более мягкой и либеральной Екатериной Фурцевой, а, главное, куратором всего идеологического направления Михаилом Сусловым, сохранившими в неприкосновенности Литературный институт и даже не устроившими там нового антисемитского погрома, не нужно, на мой взгляд, делать на ее основании слишком далеко идущие выводы о неизменной жесткости, якобы постоянно близкой к сталинизму, взглядов Шелепина. На самом деле это был, конечно, в чем-то соответствующий его характеру, но в первую очередь очень эффективный и предусмотрительный ход, принесший всего через месяц Шелепину крупные политические дивиденды.
Мы не знаем в какие дни готовилась целая серия выступлений Хрущева в мае 1957 года, являвшаяся, конечно, проявлением «синдрома кружка Петефи», который стал в Венгерском восстании запалом для массового антикоммунистического и антирусского мощного народного движения.
– Кучка студентов и всяких людей… решили совершить переворот, – скажет Хрущев 19 мая 1957 года на встрече руководителей КПСС и советского правительства с писателями, художниками, скульпторами и композиторами. А до этого 13 мая проходит совещание в ЦК КПСС с писателями, на котором тоже выступает Хрущев с новым осуждением Дудинцева в споре с Мариэттой Шагинян. И очень доброжелательным соображением:
– … Надо было бы троечку писателей из клуба писателей Будапешта посадить в тюрьму.
Двоих из них расстреляли, но уже слишком поздно — после восстания.
До этого в октябре 1956 года Хрущев даже обвинил руководителей Союза писателей СССР в том, что они участвуют в международном заговоре писателей против социализма [Е. Долматовский «Я из-за тебя ночь не спал». Родина 1992 г. №3].
Через две недели — 29 мая проходит совещание в ЦК КПСС о перестройке всей системы младшего, среднего и высшего образования в стране, основной темой которого является ограничение приема в высшие учебные заведения школьников из семей интеллигенции и ориентация на обучение рабочей молодежи, и уж во всяком случае приобретение школьниками рабочего опыта (стажа) до поступления в высшую школу.
Таким образом записка Шелепина, адресованная ЦК КПСС на самом деле всего лишь возможная тематическая заготовка для выступлений Хрущева. При этом в то время далеко не самая жесткая (не зря же Шелепин пишет в сопроводительной записке Фурцевой «согласно договоренности посылаю Вам»). Действительно, у Шелепина удачно собрано все, что нужно Хрущеву: и писатели и студенты, и один из известнейших институтов страны. Но, по-видимому, таких записок для докладов Хрущева в те дни ЦК КПСС собрало довольно много и материалы Шелепина тогда не понадобились, но послужили поводом для его собственного — неожиданного и данного ему не по чину — выступления 22 июня 1957 года на пленуме с осуждением «антипартийной группы Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова».
Сперва Шелепин говорит о преступлениях в сталинские годы старших членов группы, о расстреле секретаря ЦК ВЛКСМ Всеволода Иванова и арестах 48 из 73 членов ЦК ВЛКСМ, но потом, как раз благодаря этой записке, ему удается напуститься на Шепилова, которого другим, в общем-то обвинить не в чем, а Хрущев на него очень обижен. Шелепин говорит:
«— Меня подмывает сказать о московском литературном институте, в котором собралось немало стервецов, — продолжал первый секретарь ЦК комсомола.
Голоса в зале поддержали Шелепина:
— Правильно!
— Там допускаются в открытую антисоциалистические выступления, — продолжал Шелепин. — Об этом знал Шепилов и заместитель заведующего отделом ЦК КПСС товарищ Рюриков. Но Рюриков палец о палец не ударил для исправления положения в институте, потому что там сидит его дружок — директор института Озеров. А товарища Шепилова, видимо, такая позиция устраивала» [Млечин. Железный Шурик].
И это выступление еще до описанной Голицыным встречи с Хрущевым в конце 1958 года сразу же выделяет Шелепина в ряду растущей партийной иерархии и дает дополнительное основание для его перевода в ЦК КПСС сразу на одну из самых значительных должностей — заведующего отделом партийных органов союзных республик.
Но вернемся к работе Шелепина в КГБ. Через несколько лет «синдром Петефи» у Хрущева постепенно проходит, число арестованных по политическим причинам в СССР сокращается, все чаще применяются профилактические меры (попросту запугивание студентов и интеллигенции, «беседы» с подозреваемыми — подробнее мы это увидим в главе о событиях на «Маяке»). Сперва Шелепин Хрущева в этом вполне поддерживает и в феврале 1960 года упраздняет 4 Управление КГБ, занимавшееся слежкой за интеллигенцией, а его начальник — генерал-лейтенант Питовранов отправляется в Пекин представителем при китайской разведке. Но вскоре положение меняется. Хотя Хрущев решает, что его испуг после венгерских и польских событий был чрезмерен и принятые тогда меры были слишком жесткими, но решение о смягчении карательных мер и даже отмены некоторых уже вынесенных приговоров он принимает посовещавшись с генеральным прокурором Руденко уже за спиной у председателя КГБ Шелепина, который кажется Хрущеву политиком слишком жестким для подобного смягчения климата в стране. И, действительно, Шелепин не только не поддерживает этот чуть более либеральный курс, но пытается в меру своих возможностей ему воспрепятствовать. Вот как описана в книге «Крамола» (В.А. Козловым, С.В. Мироненко, О.В. Эдельманом и Э.Ю. Завадской) сложившаяся ситуация:
«На рубеже 1950-1960-х гг. был произведен частичный пересмотр поспешных и вынесенных вопреки «социалистической законности» приговоров 1957-1958 гг. Власть как бы попыталась загладить нанесенные населению незаслуженные обиды. В итоге обиженными оказались некоторые руководители органов государственной безопасности. Они, как им казалось, рьяно следовали «генеральной линии», сформулированной в свое время в закрытом письме ЦК КПСС от 19 декабря 1956 г. «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских враждебных элементов». Теперь же судебные органы и Прокуратура СССР поставили под сомнение качество их работы.
30 ноября 1960 г. председатель КГБ при Совете Министров Украинской ССР генерал-майор В. Никитченко направил председателю КГБ при СМ СССР А.Н. Шелепину раздосадованное письмо. Генерал жаловался, что в действиях органов государственной безопасности, суда и прокуратуры нет единой практики, что приговоры, вынесенные во время репрессивной атаки на крамолу в 1957-1958 гг. (после событий в Венгрии), Прокуратура СССР пересматривает в порядке надзора, смягчает, прекращает за отсутствием состава преступления либо переквалифицирует обвинения на «хулиганство» и другие общеуголовные статьи.
Шелепин разослал письмо В.Ф. Никитченко в Верховный Суд и Прокуратуру СССР и потребовал «выработки единой точки зрения и, возможно, дачи совместных разъяснений». Но Прокуратура СССР стояла на своем. При рассмотрении дел, вызвавших раздражение государственной безопасности, утверждали работники прокуратуры, выяснилось, что следствие по некоторым из них проведено на низком уровне: «Не все обстоятельства подверглись исследованию […] при допросах обвиняемых и свидетелей ставились неправильные вопросы». В большинстве спорных дел при оценке высказываний обвиняемых не учитывались все установленные по делу обстоятельства. Вместо того чтобы согнуть спину перед всемогущим еще недавно КГБ, работники Прокуратуры СССР предложили «указать прокурору Украинской ССР на недостатки в осуществлении прокурорского надзора», другими словами, наказать его за то, что он покорно штамповал обвинительные заключения, подготовленные следователями государственной безопасности. В конце концов, конфликт ведомств спустили на тормозах».
Таким образом к поддерживаемым Млечиным уверениям Шелепина (уже находившимся на пенсии) о том, что он всегда был истинным и последовательным демократом приходится отнестись с некоторой осторожностью.
Вернемся, однако, к более «крупным» задачам руководимого Шелепиным КГБ.
Кроме управления «Д», руководимого Иваном Агаянцем (начальником факультета политической разведки в Высшей школе КГБ), было создано и совсем уж загадочное управление по дезинформации, руководимое лично Шелепиным, близко сотрудничавшее не только с МИД’ом и Иностранным отделом ЦК под руководством Бориса Пономарева, как бы сменившим Коминтерн, но и такой любопытной структурой как ГКЭС (Госкомитет по науке и техники), который не просто формировал заявку внешней разведке для кражи необходимых научных и технологических секретов, но и посылая ученых на Запад (шесть раз, к примеру, по его собственному признанию, с помощью Джермена Гвишиани ездил в США Гавриил Попов) давал им наиболее профессиональные инструкции, какая именно информация интересна КГБ и какую дезинформацию необходимо внедрить в научные и военные круги западных стран. Позднее именно эта служба стала наиболее важной для Юрия Андропова — характерен его интерес к «Римскому клубу» и Бильдербергскому научному центру.
Впрочем, некоторые из «инициатив» Шелепина-Агаянца мы перечислили в главе о Голицыне, — к одной из них — работе на площади Маяковского — еще раз вернемся, а пока хотя бы вкратце надо обратиться к еще одной из инициатив того же характера — блистательной карьере митрополита Никодима (это к «религиозной интеллигенции») и внятного присутствия за его спиной в течение многих лет Александра Шелепина.
Борис Григорьевич Ротов (1927 г. рождения) — сын председателя райисполкома в Рязани (о его отце пишут по-разному) вдруг в 18 лет, на втором курсе педагогического института, внезапно принял монашеский постриг и был рукоположен в иеродиаконы под именем Никодим. Собственно и до Шелепина он удивительно быстро двигался в церковной иерархии:
И тут в судьбу Никодима открыто вмешивается Шелепин. Его уже не устраивает вполне сервильная, просоветская работа влиятельнейшего митрополита Николая (Ярушевича) — председателя Отдела внешних церковных сношений. Просто как по заказу, в РПЦ есть молодой, энергичный, готовый на все иерарх, которому можно поручить самые сложные задачи. Прежние просоветские структуры, где участвовали представители РПЦ (Всемирный Совет мира, Советский комитет защиты мира) были слишком незначительны, элементарны и их можно было поручить кому-нибудь попроще — позже — гроссмейстеру Карпову, к примеру. Перед Никодимом были поставлены гораздо более важные задачи: уже не создание мелких просоветских организаций, а внедрение в самые крупные и до этого свободные международные структуры.
16 апреля Александр Шелепин и Владимир Куроедов (председатель Совета по делам Русской православной церкви) пишут в ЦК КПСС записку, в которой, ссылаясь на мифические материалы агентуры КГБ, прямо настаивают на необходимости назначить «на должность председателя Отдела внешних церковных связей… архимандрита Никодима Ротова и выдвинуть его как представителя Русской православной церкви для участия в деятельности Всемирного совета мира и Советского комитета защиты мира», а митрополита Николая (Ярушевича), несмотря на его еще сталинского времени заслуги, отстранить от этой работы. Естественно, 21 июня 1960 года Священный Синод все рекомендации Шелепина выполняет, а Никодим становится еще и епископом Подольским. И тут-то и начинается его поразительный взлет в международной пропагандистской ультрапросоветской деятельности, которая, далеко выходя за каноническое рамки, переходила в прямо еретические действия, всецело, конечно, поддерживаемые Шелепиным. По-видимому, именно в этой области и был, вероятно, достигнут один из наиболее бесспорных успехов того плана, который был предложен Мироновым и Шелепиным Хрущеву, а потом Шелепиным — офицерам КГБ.
Уже в августе 1960 года была создана и он, конечно, стал ее важнейшим членом, Комиссия по межхристианским связям при Священном Синоде — первый шаг к Всемирному совету церквей, а в сентябре Никодим стал еще и руководителем Издательского отдела Московской патриархии.
Всего полгода нужно Никодиму, чтобы стать епископом Ярославским и Ростовским, быть приглашенным наряду с Патриархом Алексием I, митрополитом Крутицким и Коломинским Питиримом и управляющим делами Московской патриархии архиепископом Пименом на празднование Нового года в Кремль, стать постоянным членом Святейшего Синода и 10 июня 1961 года стать архиепископом.
Уже через месяц на Архиерейском Соборе Никодим делает первый важный шаг по плану Шелепина — читает доклад о необходимости вступления Русской православной церкви во Всемирный Совет церквей. Еще одна важная и влиятельная международная организация становится объектом прямого влияния Комитета государственной безопасности. Через два года Никодим назначен председателем Комисии Священого Синода по вопросам христианского единства (естественно, всех христиан нужно стараться объединить вокруг Лубянки), сразу же возведен в сан митрополита Минского и Белоруского, но уже через два месяца становится митрополитом Ленинградским и Ладожским, а еще через несколько лет вдобавок еще и Новгородским.
Действовал он быстро, решительно и сразу в нескольких, но всегда согласованных с Шелепиным направлениях. В июле 1958 года возглавил делегацию Московского Патриархата на IV ассамблее Всемирного совета церквей, а через семь лет уже избран (на следующий ассамблее) Президентом Всемирного совета церквей. Какая успешная работа в гигантской международной организации — прямое ее подчинение Москве.
Одновременно в 1961, 1963, 1964 гг. Никодим — руководитель делегации Московского Патриархата на Всеправославных совещаниях, а в 1969 году — представитель Московского патриархата в Межправославной подготовительной комиссии Святого Всеправославного Собора.
Напряженная работа во всех международных православных структурах совершенно не мешала митрополиту Никодиму вести самую энергичную работу по установлению возможно близких и дружественных отношений с Ватиканом, которые ясно диктовались и стремлением советских властей обеспечить более лояльное отношение Святого престола к преследованиям верующих в Советском Союзе и к более сложным и далеко идущим целям. Задача эта (вплоть до установления дипломатических отношений) уже ставилась в годы расцвета деятельности НКВД и Коминтерна в Европе, но в шестидесятые, годы, конечно, вновь была так же сложна, как в 20-е, поскольку Хрущев как идеалист-атеист именно в эти годы закрыл около десяти тысяч православных храмов в Советском Союзе, причем большинство из них на Украине, где все усугублялось дошедшими до полного произвола издевательствами над греко-католиками.
Но митрополит Никодим и в этих трудных условиях достигает больших успехов, которые, кажется, не имеют никакого отношения к его собственным религиозным воззрениям (если они вообще были).
На Всемирной общехристианской конференции в защиту мира летом 1961 года Никодим в своем выступлении еще утверждает, что «папский Рим … подрывает самые корни христианской веры», «действует во вред христианству» и «сегодняшней великой миссии христианского общения».
Но уже через год выясняется, что «Кремль мог бы согласиться на присутствие наблюдателей Русской православной церкви на Втором Ватиканском Соборе, если бы Ватикан смог гарантировать, что этот Собор не станет антисоветским форумом». Согласие было, по-видимому, достигнуто и в октябре делегация РПЦ присутствовала на Ватиканском соборе — единственная из всех православных церквей, хотя накануне Константинопольский Патриарх Афиногор, (старейший в православных церквах) «телеграфировал в Рим, что главы православных церквей, включая патриарха московского, решили не посылать наблюдателей».
Сближение с Ватиканом осуществлялось на условиях его отказа «от критики внутренней политики в СССР, в первую очередь религиозной несвободы, и прекращение моральной помощи религиозным диссидентам (имелись в виду подпольные епископы и священники УГКЦ). <…> Визиты Никодима в Рим странным образом совпадали с волнами гонений на религиозных диссидентов в СССР, в том числе на украинских грекокатоликов. На восклицания русских эмигрантских газет: „Куда не доехал красный танк, туда дошел красный митрополит!“ уже никто не обращал внимания» ,(Протопресвитер Сергеи Голованов. “Очерк истории Русского католического экзархата византийского обряда”), но одновременно привели и к росту влияния экуменизма в РПЦ, а в конце концов к обвинением митрополита Никодима не только в предательстве православия, но и прямо в ереси (постановление Архиерейского Собора Российской православной церкви за рубежом, 1971 год и того же года письмо отца Николая Гайнова, а также Льва Регельсона, Феликса Карелина, Виктора Капитанчука и отца Глеба Якунина (его подпись было решено не ставить т. к. в это время состоял под запрещением в священнослужении). Речь шла сперва о решении патриарха Алексия и Святейшего Синода от 16 декабря 1969 года, а потом и Поместного Собора 1971 года, которые отстаивал и инициировал Никодим, о разрешении причащать католиков в православных храмах. Сам Никодим в 1970 году преподавал православное причастие (в базилике Св. Петра в Риме) даже католическим клирикам.
Но, конечно, особенно важными для советских властей были заявления митрополита Никодима о том, что «атеизм коммунистический… включает в себя моральные принципы, не противоречащие христианским нормам».
Отцу Александру Меню (как рассказывал мне отец Глеб Якунин) митрополит Никодим внушал:
Может быть Никодим и впрямь еще кого-то смог бы перехитрить, но в 1971 году, когда скончался патриарх Алексий за спиной у Никодима уже не было ни Шелепина, ни Семичастного. Их ставленники, даже очень влиятельные и заслуженные, вызывали теперь в Кремле неприятие и подозрение, да и вообще тактика НКВД и Коминтерна была признана опасной и ошибочной. И самый влиятельный из митрополитов, готовый на все лишь бы стать святейшим патриархом, им «избран» (назначен) не был. От переживаний меньше чем через год Никодима настиг инфаркт. Странной и символической была его кончина — в Ватикане, в момент представления Папе Иоанну Павлу I архимандрита Льва (Церпицкого). «Папа прочитал отходные молитвы и молитву об отпущении грехов».
Тем не менее, митрополит Никодим, выпестованный Шелепиным, сегодня далеко не забыт и в Русской православной церкви и в русском обществе. «Его линия на слияние церкви с государством…, линия уничтожения церкви…, когда моспатриархия становится средством, орудием…, церковь становится средством в политической интриге, борьбе» (о. Георгий Эдельштейн) продолжена многими его воспитанниками, так называемыми «никодимовцами», к числу которых причисляют Патриарха Московского Кирилла, митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия (Пояркова), митрополита Виктора (Олейника), архимандрита Августина (Никитина) и многих других, что становится все более и более очевидным. Именно это наследие Александра Шелепина оказалось наиболее живучим.
Любопытно в связи с этим, что наступление на Ватикан Шелепин начинает и с другой стороны. В 1963 году папе Иоанну XXIII вручают тогда очень престижную премию Больцана «За мир и гуманизм». Среди известных политических деятелей приехавших в Рим на торжество от Советского Союза был Алексей Аджубей с личным посланием Хрущева. Подробно все это описано у Сергея Хрущева в книге «Реформатор», но хотелось бы кое-что выделить. Во-первых, папа не собирался давать аудиенцию воинствующему атеисту из страны, где преследуют католиков Аджубею ее удалось устроить только с помощью резидента внешней разведки Леонида Колосова в Италии имевшего документы корреспондента газеты «Известия» (любопытно, что в 1962 году он был послан, согласно его собственным воспоминаниям, для установления постоянных контактов КГБ с итальянской мафией). Аудиенция состоялась, правда, Колосова на нее служители Ватикана не пустили, была вполне дружественной и «обе стороны показали, что готовы, наверно, впервые в истории установить между Москвой и Ватиканом доверительные отношения» – пишет Сергей Хрущев. Трудно сказать чьим послом стал Алексей Аджубей — Хрущева или Шелепина, характерно, однако, что и в этом случае их планы ни в чем не противоречили друг другу.
Упомянем и еще одну составляющую «плана Шелепина» – имитацию либерализма внутри страны, порученную, конечно, ЦК ВЛКСМ. Эти молодые люди тоже хотели какого-то обновления в стране, но выросшие в Советском Союзе, да еще в сталинское время, и к тому же, как правило, в малообразованных семьях, они всерьез не могли поддержать этот сложный, требующий немалой интеллектуальной подготовки, новый курс Хрущева. Как я уже упоминал, удалось сделать сравнительно живой газету «Комсомольская правда» с ее редакторами Юрием Вороновым, а после его увольнения Борисом Панкиным и ее «Алыми парусами». Зять Хрущева Аджубей вскоре возглавил «Известия», дополнил их «Неделей» и в тесном сотрудничестве с КГБ и Шелепиным стал не только посылать в качестве иностранных корреспондентов агентов КГБ вроде Колосова, но и систематически печатать иногда очень откровенные, прямо получаемые с Лубянки материалы, подрывающие все жизненные устои и представления советских обывателей, но одновременно во всех нужных случаях дезинформируя русских и зарубежных читателей. Популярность «Известий» стала просто небывалой, тираж возрос в десятки раз до 8 миллионов экземпляров. Особенно любопытна активность «Известий» в деле Синявского, но об этом в главе «Четыре маски Андрея Синявского». Главным источником дезинформации за границей в эти годы (и одновременно центром агентурной работы более важным, чем «Известия») стало создание тогда же агентства печати «Новости» и издававшегося им на многих языках дайджеста (небывалая новинка в СССР) «Спутник».
Но особенно забавной и характерной для круга Шелепина была история художника Ильи Глазунова ставшего своим человеком и для ЦК ВЛКСМ и для КГБ.
О поразительном взлете русской культуры, возвращении советским людям многого лучшего из «серебряного века» России и рождении нового первоклассного искусства в самых разных областях мы уже писали. Это был результат напряженных усилий тысяч старых, чудом уцелевших, и молодых, появившихся с первоклассными задатками, русских художников, прозаиков, поэтов и критиков, актеров и музыкантов, то есть того истончившегося, но еще живого слоя, который и принято называть русской интеллигенцией. Почти всегда они были чужды, скорее даже осторожно враждебны, советскому строю, далеки от партийно-государственных структур, но либеральная политика скрытная у Суслова и более откровенная у очень близкой к Хрущеву министра культуры СССР Екатерины Фурцевой, которая многое не просто поддерживала, но даже «пробивала» через партийные органы, не только дала им возможность достаточно открытого и почти безбоязненного существования, но впервые за годы существования советской власти на первое место поставила художественный талант, профессионализм в любой области, а уж потом настаивала (впрочем, тоже довольно настойчиво) на пропаганде советских идеалов и если уж не сталинских догм, то наскоро смонтированных «ленинских заветов».
Но среда Шелепина и ЦК ВЛКСМ состояла из людей, которые были профессионалами лишь в пропаганде «марксизма-ленинизма» и партийных интригах.
Поэтому их наиболее известный проект в области культуры, хотя и уцелел до сих пор, как и «никодимовщина», но имел такое же отдаленное отношение к русскому искусству, как митрополит Никодим к подлинному православию. Старая интеллигенция по своим идеологическим качествам и недостаточной покладистостью для контролируемых Шелепиным структур казалась все же неподходящей и трудно управляемой, а те, кто стали вполне советскими, за долгие годы приспособленчества и унижений были донельзя скомпрометированы в глазах общества и в России и за рубежом. Итак, для того грандиозного действа, которого хотелось Шелепину и которое бы бесспорно свидетельствовало об обновлении и русской культуры и общественной жизни, нужен был кто-то новый.
Был выбран молодой художник Илья Глазунов, у которого были серьезные проблемы с МВД и КГБ (поскольку речь шла о «валютных» ценностях) связанные с незаконной торговлей иконами, которые он с приятелем привозил в Москву из разоренных северных храмов, а иногда даже насильно отбирали у стариков и старух в северных деревнях. В результате Глазунов был вполне управляем. И в свои руки дело взяло ЦК ВЛКСМ. Илья Глазунов сам замечательно откровенно рассказывает эту историю. У него, якобы случайно, появился влиятельный знакомый из руководства ВЛКСМ, который через некоторое время решил начать помогать молодому художнику. Это был довольно точный выбор, более точный, чем Александр Шилов, с которым у ЦК ВЛКСМ тоже установились тесные отношения. Но дело в том, что с социальной точки зрения картины Глазунова были необычайно привлекательны. Глазунов иллюстрировал еще почти запрещенного Достоевского, другие его картины прямо отсылали к произведениям почти столь же полупризнанных художников «Мира искусства» – Николая Рериха, Кустодиева, к святой Руси Бориса Нестерова, церковной живописи Виктора Васнецова. Наконец, и в современных сюжетах его картин героинями были не дебелые колхозницы на фоне трактора, а измученные и нищие крестьянские бабы.
При всех этих замечательных и бесспорно выигрышных обстоятельствах была одна очень существенная и трудно разрешимая проблема. Глазунов сам пишет, что в так и не законченной им Академии художеств за рисунок у него была тройка. То есть он попросту не был профессионалом. Если проза и литературная критика «Нового мира» были самого высокого качества, так же как фильмы Чухрая, музыка Шостаковича и спектакли Товстоногова, которые были гордостью русской культуры того времени, то о живописи Глазунова этого сказать нельзя было никак. Но здесь было особое и очень грустное обстоятельство — именно восприятие, способность к постижению живописной культуры была утрачена народами Советского Союза почти полностью. Дело в том, что живопись, в отличие от музыки или литературы, кино, даже театра, где спектакли не один раз повторяются — не тиражируется. Картина существует в единственном экземпляре. Ее репродукция — это пересказ «Евгения Онегина» своими словами, а не переиздание поэмы. Восприятие живописной формы, художественного образа, как правило, результат большого опыта, изощренного вкуса или хороших профессиональных навыков, в редчайших случаях — большого природного таланта. При чудовищной нищете советского населения, которое и думать не могло ни о каких произведениях искусства в собственном доме, в своей жизни, при сократившемся до самого минимума количестве музеев и убогости экспозиций в большинстве из них, уничтожении православных храмов с их высокой византийской традицией убранства, у советских людей (кроме профессионалов и мельчайшей горстки уцелевших любителей) совершенно утратилась способность оценки художественного достоинства живописи. Зато интерес к «социальному звучанию» заметно возрастал, и ЦК ВЛКСМ и КГБ в рамках «плана Шелепина» в меру своих возможностей, возможно, даже не вполне понимая положение вещей, а скорее будучи вполне равнодушными к искусству , стал «раскручивать» свою звезду художественной и общественной жизни.
Устроить выставку Глазунова ни в одном из залов Союза художников было невозможно — художественная беспомощность была неоспорима и ни одна комиссия выставку не пропускала. Тогда широкомасштабная выставка Глазунова была организована в Центральном доме работников искусств, не подчинявшемся союзу художников. Художественные спекуляции вызвали в советской Москве небывалый восторг. Сотни людей постоянно толпились на выставке, слухи о ней расходились по всему Советскому Союзу. Можно было бы думать, что создание этого общественного ажиотажа было случайным эффектом, что помогавшие Глазунову люди просто сами ничего не понимали — не видели живописи. Но Глазунов упоминает, что его покровители были не только в ЦК ВЛКСМ, но и постоянно работавшая с КГБ семья Михалковых (и Сергей Владимирович и Андрон). А в этой семье были два крупных русских художника — Суриков и Кончаловский, так что они-то выросли с живописью и ее понимали. Помощь Глазунову с их стороны была чистейшим цинизмом. «Раскручивать» Глазунова с их стороны было очень интересно, но довольно трудно. Дать ему государственные заказы было невозможно, поскольку ни один художественный совет, состоящий из готовых писать портреты Сталина, но все-таки профессиональных-художников не пропустил бы его работы. Зато зарубежные визы и доступ к лидерам «освобожденных народов Азии и Африки» вполне были в руках Управления «Д». Глазунов пишет портреты Индиры Ганди и множества других послушных азиатских лидеров.
Глазунов сам описывает смешную историю со своими портретами актеров гастролировавшего в Москве миланского театра, которым понятно кем он был представлен:
– Фурцева с первой фразы сорвалась на крик: «Кто вам дал право, Глазунов, заниматься саморекламой и лезть к ведущим артистам «Ла Скала» со своими рисунками?» – Я ответил: «Они ко мне обратились. И вроде бы остались довольны работой». Но мадам было уже не удержать: «Вот как! А у наших экспертов, чьим оценкам я целиком и полностью доверяю, иное мнение. Вы, Глазунов, уши словно пельмени рисуете!» Я смотрел на Фурцеву с холодной ненавистью, из последних сил стараясь не сказать в лицо все, что думаю и о ней, и об ее советчиках. Особенно обидно было за Верейского, порядочного человека и хорошего художника, рекомендовавшего, к слову, меня в союз. В тех обстоятельствах он не мог встать на мою сторону, поддержать даже морально… Накричавшись вволю, Фурцева завершила публичную выволочку словами: “Забирайте свою мазню. Хотела помочь вам, Глазунов, но чем закончилась выставка в Манеже? Пришлось закрыть ее. Лишь вы шагаете в ногу со временем, остальные советские художники идут неправильно! Так, по-вашему?”.
Фурцева упоминает триумф Глазунова выставку, которую (тоже вынуждено) было в 1964 году устроить в не подконтрольном Союзу художников Манеже Министерство культуры. Это была сенсация, какой не знал художественный мир России, может быть, за всю свою историю. Очереди были в эти пять дней, до ее закрытия, бесконечно длиннее чем на выставку отправляемой в Германию Дрезденской галереи. Да и вообще-то музей Изобразительных искусств был где-то на Волхонке, а это — Манеж, рядом с Кремлем. ЦК ВЛКСМ внесло заметный вклад в оживление художественной жизни столицы. Глазунов и дальше ездил во все страны, куда его посылали, знакомился со всеми, на кого ему указывали.
Выставка оказалась настолько скандальной, вызвала не только восторг безграмотной публики, но и возмущение Союза художников, что Семичастному приходится в июне 1964 года писать оправдательное и «осуждающее» Глазунова письмо в ЦК КПСС (напомню, что это еще и «документ прикрытия» КГБ СССР):
«Как известно, выставка проводилась, минуя Московское отделение Союза художников, которое рассматривает работы И. Глазунова не отвечающими современным идейно-художественным требованиям.
Используя недозволенные приемы саморекламы, Глазунов способствовал созданию обстановки определенной нервозности и ажиотажа на выставке. Несмотря на то что отдел изобразительных искусств разрешил отпечатать лишь 300 экземпляров афиши, Глазунов добился в типографии „Красное знамя“ изготовления 1500 экземпляров, которые вместе со своими почитателями сам расклеивал в городе. В разговоре с иностранцами Глазунов похвалялся, как в этих целях он разбивал Москву на квадраты, обращая особое внимание на места, где живут знакомые иностранцы. Некоторых иностранцев Глазунов оповестил заранее и пригласил их посетить выставку вместе с родственниками и близкими.
В день открытия выставки, когда были сняты с экспозиции две картины, Глазунов заявил, что „забрали лучшие экземпляры“. Среди части посетителей выставки распространен слух, что Глазунов является „мучеником“, „борцом за правду“, которого не признают в МОСХе. Этому способствовало поведение самого Глазунова на выставке, который нередко обращался к зрителям с жалобой, что он-де влачит жалкое материальное существование, что его не признают…»[ Млечин. КГБ. Председатели органов госбезопасности. Рассекреченные судьбы].
На первый взгляд кажется, что Глазунов не имеет никакого отношения к КГБ, что выезд из СССР и контакты с иностранцами в СССР вполне свободны. Но Андропов откровеннее Семичастного, ему жаль терять такой ценный «кадр» даже и после разгрома «плана Шелепина». Теперь уже Андропов покровительствует такому ценному приобретению. Леонид Млечин цитирует его записку в ЦК КПСС:
«С 1957 года в Москве работает художник Глазунов И.С, по-разному зарекомендовавший себя в различных слоях творческой общественности. С одной стороны, вокруг Глазунова сложился круг лиц, который его поддерживает, видя в нем одаренного художника, с другой, его считают абсолютной бездарностью, человеком, возрождающим мещанский вкус в изобразительном искусстве.
Вместе с тем Глазунов на протяжении многих лет регулярно приглашается на Запад видными общественными и государственными деятелями, которые заказывают ему свои портреты. Слава Глазунова как портретиста достаточно велика.
Он рисовал президента Финляндии Кекконена, королей Швеции и Лаоса, Индиру Ганди, Альенде, Корвалана и многих других. В ряде государств прошли его выставки, о которых были положительные отзывы зарубежной прессы. По поручению советских организаций (каких? – С. Г.) он выезжал во Вьетнам и Чили. Сделанный там цикл картин демонстрировался на специальных выставках. Такое положение Глазунова, когда его охотно поддерживают за границей и настороженно принимают в среде советских художников, создает определенные трудности (для КГБ — С.Г.) в формировании его как художника и, что еще сложнее, его мировоззрения.
Глазунов — человек без достаточно четкой политической позиции, есть, безусловно, изъяны и в его творчестве. Чаще всего он выступает как русофил, нередко скатываясь к откровенно антисемитским настроениям. Сумбурность его политических взглядов иногда не только настораживает, но и отталкивает. Его дерзкий характер, элементы зазнайства также не способствуют установлению нормальных отношений в творческой среде.
Однако отталкивать Глазунова в силу этого вряд ли целесообразно. Демонстративное непризнание его Союзом художников углубляет в Глазунове отрицательное и может привести к нежелательным последствиям (ох, как опасно — С.Г.), если иметь в виду, что представители Запада не только его рекламируют, но и пытаются влиять, в частности склоняя к выезду из Советского Союза.
В силу изложенного представляется необходимым внимательно рассмотреть обстановку вокруг этого художника. Может быть, было бы целесообразным привлечь его к какому-то общественному делу, в частности к созданию в Москве музея русской мебели, чего он и его окружение настойчиво добиваются».
Все же тогда «музей мебели» для Ильи Глазунова ЦК создавать отказался, зато когда КГБ пришел к власти после 1991 года Глазунов получил целый особняк напротив Музея Изобразительных искусств под собственную галерею и теперь, как и церковные иерархи, слушает (и исполняет) советы Путина о том, что нужно «улучшить» в его картинах.
К несчастью, кроме общественно-политических игр во всем этом был и реальный, очень низкий художественный вкус самих советских руководителей. Вскоре в этом кругу появился другой художник такого же уровня Александр Шилов, который сто лет назад был бы третьестепенным копиистом работ старых мастеров для украшения загородных дворцов, а тут получил заказ на портреты Суслова, Микояна, других членов Политбюро и это было прямым свидетельством измельчания эпохи: портреты и скульптуры Сталина, вынуждаемые страхом, а иногда и ощущением грандиозности тирании, создавали зачастую первоклассные мастера: Сергей Меркуров, Василий Шухаев, Сергей Луппов, Дмитрий Налбандян.
В этом наиболее наглядном примере уж никак нельзя было сказать, что это спонтанное, случайное движение снизу, результат растущей художественной культуры населения, восстановление утраченного за годы советской власти наследия и реальных перемен в общественном климате Советского Союза.
Но, конечно, победители Хрущева уже в конце 1964 года были озабочены еще не основными — надо было собраться с силами и оглядеться, – но, конечно, гораздо более серьезными с их точки зрения вещами.
Шелепин тут же попробовал создать себе отличную от других членов Политбюро, репутацию. Об этом рассказывает Леонид Млечин, но почему-то в книге о Брежневе, а не о самом Шелепине. Причем, конечно, это была не только декоративная демократия, не только возможность более цивилизованного общения, если не со всем Западом, то уж во всяком случае с европейскими коммунистическими партиями, где все еще коммунистическая идеология стояла на первом месте, а не растущее в СССР безверие, цинизм и стремление во всем аппарате отхватить себе кусок пожирнее. Для Шелепина это была еще и апелляция не столько к «ленинским нормам партийной жизни» – я думаю, о них он уже знал достаточно, сколько к двум важнейшим его опорам: юношескому романтизму комсомольцев и остаткам недобитых Сталиным в Советском Союзе и в Европе коминтерновцев, на опыте которых (и НКВД) и был основан «план Шелепина». То есть на самом деле это были очень серьезные для Шелепина предложения.
«Когда Шелепин стал членом президиума, он не взял охрану, — рассказывал Владимир Семичастный. — Брежнев меня спросил: почему Шелепин без охраны ездит? Я говорю: он же отказывается от охраны. Пусть скажет, я ему завтра хоть взвод поставлю. Тут Шелепин встает и говорит: «Леонид Ильич, а зачем нас охранять? Я считаю, что нужно охранять троих — первого секретаря, председателя президиума Верховного Совета и главу правительства. А нас-то чего охранять? От кого?».
Заодно Шелепин выступил против «иконостасов». Он сказал, что ему стыдно, когда во время демонстрации он стоит на мавзолее, а рабочие несут его портрет. Зачем повсюду выставлять портреты вождей?
Члены президиума ЦК замолкли. Но тут вмешался Суслов (как всегда, у него вызывали опасения любые перемены — С.Г.):
— Это традиция такая. В этом проявляется авторитет партии. Нас не поймут, если отменим.
На этом обсуждение вопроса закончилось.(Впрочем, через несколько лет именно Суслов провел через ЦК решение, запрещавшее видным сотрудникам аппарата партии домогаться академических званий и регалий — С.Г.).
Председатель КГБ Семичастный встал:
— Ну, так как, ставить Шелепину охрану?
Шелепин махнул рукой:
— Ставь…
Александр Николаевич высказался также против того, чтобы члены политбюро сами себя награждали орденами. Ну, тут уж он задел товарищей за живое…
— На политбюро он выступил за пересмотр всей системы привилегий для начальства, — рассказывал Вячеслав Кочемасов. — Речь шла и о зарплате, и о дачах, и о специальном питании, машинах, охране. Он говорил категорично, убежденно. Воцарилось молчание. Никто не берет слово. Наконец Подгорный говорит: «Ну, вот Саша у нас народник, придумал все…» Члены политбюро с облегчением заулыбались и все его предложения благополучно похоронили…».
Это была первая проба сил Шелепина в Политбюро.
Со своей стороны маршалы без труда создали в ЦК КПСС положение, когда одним из важнейших идеологов в стране стал начальник Главного военно-политического управления генерал армии Алексей Епишев. Формально он был равен по рангу заведующим отделами ЦК, но практически его мнение, как правило, было более весомым. В армии была запрещена подписка на журнал «Новый мир», где Твардовский все еще надеялся получить разрешение на публикацию крупных вещей Солженицына, между тем атаки на журнал ориентированных на Генеральный штаб писателей (Кочетова, Сафронова, Соболева) становились все более агрессивными. Цензура не только калечила, но и задерживала каждый номер «Нового мира» на три месяца почти ничего не пропуская, но многоопытный Суслов, по обыкновению, стремился сохранить равновесие, в чем-то поддерживал военно-политическое управление, но стремился и не допустить скандала и шумных протестов в Союзе писателей, да и вообще в среде московской интеллигенции. Постепенно в Кремле формировалось представление о том, что от Твардовского надо избавиться, но ЦК КПСС не будет его увольнять (редактор журнала — номенклатура ЦК). Его надо поставить в такое положение, чтобы Твардовский ушел сам. Пока же сталинист Кочетов в журнале «Октябрь» с легкостью печатал лагерные рассказы Владимира Максимова, которые никогда не были бы пропущены цензурой в «Новом мире».
Но, вероятно, более важным, чем борьба с «Новым миром», который был основой демократического движения в СССР, было установление жесткой слежки за всей группой Шелепина, что само по себе было парадоксально, поскольку именно он контролировал КГБ. Шелепин в первые годы после свержения Хрущева многими воспринимался как человек даже более влиятельный, чем Брежнев. Казалось, что теперь, когда Шелепин стал членом Политбюро (не будучи до этого кандидатом в его члены, что сразу же подчеркнуло его влияние), лишь один шаг, первый же пленум ЦК КПСС, отделяют его от поста Генерального секретаря. Брежнев говорил ему, что руководить они будут вместе, да и, казалось, все рычаги управления были в руках Шелепина: членство в Политбюро, зависимость от него всей парт- и госноменклатуры на местах благодаря Комитету партгосконтроля, влиятельное положение в Совете министров, ВЛКСМ, КГБ и МВД тоже у него в руках и уже множество расставленных по ответственным постам своих сторонников (от министра МВД Вадима Тикунова, председателя КГБ Семичастного, Николая Егорычева — первого секретаря Московского горкома, директора ТАСС Дмитрия Горюнова, до Месяцева Н.Н. председателя Комитета по радио и телевидению). Это сотни крупных партийных и государственных чиновников, всех не перечислить.
О слежке Леонид Млечин в книге «Железный Шурик» коротко пишет:
– Команду Шелепина подслушивали, хотя Семичастный был председателем КГБ.
Николай Месяцев:
– Мне рассказали, что помимо той службы подслушивания, которая подчиняется Семичастному, как председателю КГБ, есть еще особая служба, которая подслушивает и самого Семичастного, я Владимиру Ефимовичу об этом сообщил. Он говорит: «Этого не может быть», а я говорю: может…
Но в своих воспоминаниях В.В. Гришин писал: «Думаю, что в КГБ велось досье на каждого из нас, членов, кандидатов в члены Политбюро ЦК и других руководящих работников в центре и на местах»[2008]. Подозрения не обманули Виктора Васильевича. Как рассказывала Ирина Михайловна Гришина журналисту Феликсу Медведеву, когда после смерти мужа их сын Александр взял отцовскую записную книжку, из ее корешка выпали миниатюрный «транзистор и микрофон».
Насчет КГБ все, что написал Гришин было, конечно, правильно, в особенности после смещения Семичастного и появления в КГБ Андропова, но более опытный в делах слежки и прослушивания секретарь Андропова Аркадий Вольский рассказывал об этой широко распространенной практике иначе:
«Я точно знал, что все мои телефонные разговоры, в том числе – с домашними, записываются. В отличие от постперестроечного времени из этого не делали секрета». Когда ему был задан уточняющий вопрос, кто именно занимался прослушиванием телефонов сотрудников аппарата ЦК КПСС («ребята из КГБ?»), Аркадий Иванович ответил: «Почему из КГБ. Внутренняя служба ЦК» [Завада М., Куликов Ю. «Попробуйте меня от века оторвать…». Диалоги с Аркадием Вольским. М., 2006. С. 67–69].
Об этой внутренней службе ЦК, точнее особом отделе, который был создан при Сталине, в 1982 году Константин Черненко говорил вполне внятно:
«Общий отдел (а значит, и работники Общего отдела) являются преемником Особого отдела и особых секторов партийных комитетов» и что «изменено только название отделов, но существо особых задач и особых приемов в работе не изменилось» [Волкогонов Д.А. Семь вождей. Кн. 2. С. 220.].
При Брежневе общий отдел, точнее то его подразделение, которое возглавлял Боголюбов (о нем будет подробнее в главе об Андропове, среди о тех, кого он к себе приблизил, придя к власти) играл роль партийной разведки и контрразведки [Синицын Е.И. Андропов вблизи. С. 101–102.]. Больше того, при Брежневе Черненко восстановил заведенную еще Сталиным, когда он стал Первым секретарем ЦК, «аппаратуру, с помощью которой можно было прослушивать разговоры самых высоких сановников на Старой площади, в том числе и располагавшихся на пятом этаже основного здания ЦК – обиталище главных членов Политбюро: генсека, партийного инквизитора Михаила Суслова, других самых влиятельных бонз режима» [Павлов М. Предпоследний генсек]. Стало известно, что Константина Устиновича отравили медленно действующим ядом. [Русская Германия. 2005. № 10. 14–20 марта].
Думаю, что началось все с подслушивания Хрущева, возможно, с создания в Генеральном штабе тайного дополнительного подразделения (для внутренней работы) сразу же после отставки Ивана Серова. Собственно говоря, это одно из возможных объяснений прекращавшихся на него гонении и при Хрущеве и при Брежневе.
Понятно, что начав все в большей степени использовать каналы и аппаратуру общего отдела с преданным ему Константином Черненко, Брежнев довольно легко переигрывал Шелепина, Егорычева, Месяцева и других комсомольцев заранее зная обо всех их планах и разговорах.
Подтверждением мнения Егорычева о слежке за ним, да собственно и Шелепиным и Семичастным может служить и широкое распространение в Москве, да может быть и не только, какой-то структурой но, конечно, не КГБ, разговоров пьяной компании «комсомольцев» с участием первого секретаря ЦК ВЛКСМ Сергея Павлова о том, что вскоре они с Александром Шелепиным придут к власти. Семичастный ни слушать, ни распространять их разговоров в Москве, естественно, не стал бы.
Вернемся, однако, к Шелепину. Почему-то все, что происходит после отставки Хрущева в опубликованных материалах выглядит как-то очень странно и совершенно не соответствует тому, что мы о Шелепине (и его мощной группе) знаем и могли бы ожидать.
Млечин о дальнейших событиях пишет как об избиении беспомощных младенцев, цитирует со слов Месяцева слова монгольского вождя Юмжагийна Цэдэнбала: «Что вы себя ведете, как дети? Вам как курам головы отвернут?», и усердно цитирует Егорычева: «Мы просто не созрели для того, чтобы брать на себя ответственность за государство», «были слишком наивны и доверчивы», заговора комсомольцев никакого не было. Хотя на самом деле уже был создан «теневой кабинет» и распределены в нем ключевые роли.
Я думаю, что команда Шелепина в последующие годы — годы поражения, готова была представлять себя гораздо более бессмысленной и беспомощной, чем была на самом деле по трем причинам:
– во-первых, конечно, кому же приятно вспоминать о своей неудаче, да еще такой, которая предопределила крах всех их надежд, горькое многолетнее доживание в качестве политических неудачников. И суть была, конечно, не в легкомысленных, известных всей Москве разговорах в гостинице «Юность» (тогда любимое место встречи всех бывших и нынешних комсомольцев) или на даче у Егорычева, но в серьезной недооценке своего противника. Военные, судя по всему, года два готовились к отставке Хрущева, а Шелепин оказался не способен к слишком откровенной борьбе с таким опытным и все заранее рассчитавшим противником;
– во-вторых, тем не менее борьба «комсомолят» за власть в стране была настолько ожесточенной, что о некоторых ее эпизодах они предпочитали умалчивать;
– и, наконец, эта борьба происходила, действительно, не просто за власть, но за власть реализующую совсем различные, хотя и одинаково агрессивные по отношению к остальному миру, проекты. Планы, которые и армия и КГБ разрабатывали и сохраняли как совершенно секретные. Некоторые намеки на это мы все же встречаем. Николай Егорычев говорит: «Мы разошлись с тем руководством, которое возглавлял Брежнев в наших политических взглядах». Более откровенен стал под конец этой борьбы Брежнев в передаче Леонида Замятина: «всех идеологов, которые окружали Шелепина мы отослали зарубеж или в другие места. Сейчас он ищет новых людей на идеологическом фронте… Он, видишь, не бросил своих идей». Брежнев, как видим, говорит не о борьбе за верховную власть, а о стратегических проектах коммунистических идеологов.
Попробуем, однако, проследить как идет борьба между этими мощными группировками.
Атака на Брежнева и его украинских сторонников в ЦК КПСС началась с невинной истории подробно рассказанной Млечиным в книге «Рассекреченные судьбы».
«Комсомольская правда» опубликовала невиданно резкую статью очень близкого к КГБ писателя Аркадия Сахнина (автора в 1968 году обличительной статьи об Аркадии Белинкове после его побега заграницу). В ней автор:
«расписал художества обласканного властью капитан-директора Одесской китобойной флотилии Алексея Соляника, чье имя гремело по всей стране.
Соляник оказался и самодуром, и хамом, и занимался фантастическими по тем временам махинациями.
…
Флотилия Соляника была приписана к Одессе, и руководство Украины возмутилось, потребовало наказать газету. Секретарь ЦК, отвечавший за идеологию, Михаил Андреевич Суслов поручил отделу пропаганды и Комитету партийного контроля разобраться и доложить.
Отдел пропаганды, которым руководил Александр Николаевич Яковлев, изучил всю ситуацию с флотилией, привлек прокуратуру и составил служебную записку: за исключением некоторых мелочей статья правильная. КПК поддержал эти выводы. Первый заместитель председателя КПК Зиновий Сердюк, в прошлом секретарь Компартии Украины, не очень любил новое киевское начальство (к тому же понимая и как к «украинцам» относится его начальник Шелепин и почему именно ему поручил проверку Суслов — С. Г.), поэтому не горел желанием наказывать газету.
Вопрос обсуждался на секретариате ЦК.
Суслов первому дал слово Алексею Солянику.
Тот говорил, что статья в «Комсомолке» — это клевета, подрыв авторитета руководства, оскорбление коллектива… Требовал наказать газету и тех, кто ее поддерживает.
Вдруг открылась дверь, и появился Брежнев. Генеральный секретарь никогда не приходил на заседания секретариата — это не его уровень. Он председательствует на политбюро. Брежнев молча сел справа от Суслова. И стало ясно, что генеральный секретарь пришел поддержать Соляника. Известно было, что у Брежнева особо тесные отношения с украинским руководством.
Все выступавшие осудили выступление газеты и поддержали Соляника. А относительно записки отдела пропаганды дипломатично говорили: отдел не разобрался, не глубоко вник. Обсуждение шло к тому, чтобы наказать газету и реабилитировать Соляника.
И тут слово взял Александр Шелепин, тогда еще секретарь ЦК и член политбюро:
— У нас получилось очень интересное обсуждение. Но никто не затрагивал главного вопроса: а правильно в статье изложены факты или неправильно? Если неправильно, то давайте накажем и главного редактора «Комсомолки», и тех, кто подписал записку. А если факты правильные, то давайте спросим у товарища Соляника: в состоянии он руководить делом или нет? У него во флотилии самоубийство, незаконные бригады… Давайте решим главный вопрос.
В зале заседаний секретариата наступила гробовая тишина. Тут ни в чем ни бывало заговорил Суслов. Его выступление было шедевром аппаратного искусства:
— Вопрос ясен. Правильно товарищи здесь говорили, что товарищ Соляник не может возглавлять флотилию.
Но никто этого не говорил! Все, кроме Шелепина, наоборот, пытались его защитить!
— Здесь звучали предложения исключить товарища Соляника из партии, — продолжал Суслов, — но этого не надо делать.
Опять-таки никто этого не говорил!
— Вместе с тем мы не можем допустить, чтобы существовали незаконные бригады, — гневно говорил Суслов.
И карьера Соляника закончилась.
Потом выяснилось, что Соляник незаконно продавал изделия из китового уса в Новой Зеландии, Австралии, привозил из-за границы дорогие ковры и дарил их членам политбюро Компартии Украины. Московских начальников он тоже не обделил вниманием.
Брежнев не выступил в защиту Соляника, хотя пришел, чтобы его спасти. Промолчал».
С одним Шелепиным он еще мог побороться, но не с тандемом Шелепина и Суслова.
Победа Шелепина в ЦК КПСС казалось была бесспорной, но, пожалуй, это только казалось. Во-первых, никому эта история не была забыта. Сердюка тут же вызвал к себе Подгорный и предложил написать заявление об уходе и Шелепин его почему-то не защитил. Воронову предложили как бы повышение — должность заместителя редактора «Правды», но, во-первых, она была соединена с обязанностями ответственного секретаря, то есть на деле была понижением, во-вторых, вскоре Воронов был из «Правды» отправлен заграницу и уже не мог вернуться в Москву. Яковлева несколько позже якобы в связи со статьей в «Литературной газете» инспирированной Сусловым отправили послом в Канаду и это был самый лучший из возможных исходов.
К тому же сразу же, уже через несколько дней после снятия Хрущева — 19 октября 1964 года Шелепин теряет своего самого мощного союзника в партийном аппарате Николая Миронова (влияние его было так велико, что по воспоминаниям, не он ходил на прием к министру обороны Родиону Малиновскому, а маршал приходил к нему с просьбами в ЦК). Но Миронов вместе с маршалом Бирюзовым гибнет в какой-то вызывавшей тогда большие сомнения авиационной катастрофе при подлете к Белграду. Теперь на прием ходили к маршалам.
Обсуждение, конечно, не случайной статьи Сахнина о флотилии «Слава», где достаточно было одного выступления Шелепина, тут же поддержанного Сусловым, чтобы и Шелест и Подгорный потерпели поражение, состоялось в июне 1965 года.
Что гораздо более серьезно, в мае и в июне генеральный штаб, министр обороны Малиновский, Брежнев и Громыко дважды предпринимают попытки начать III Мировую войну. Им противостоят, конечно, не только Микоян и Шелепин, но, по-видимому, и Суслов, иначе обсуждение было бы гораздо менее однозначным, чем об этом вспоминает Анастас Микоян. Тем не менее первый шаг делают маршалы — не зря же они убирали Хрущева. Все планы генерального штаба по захвату за пять дней всей Европы, когда-то восторженно предложенные Хрущеву Гречко у них наготове, они хотят воевать. В книге «Так было. Размышления о минувшем» Микоян вспоминает:
«В середине мая 1965 г. США усилили бомбардировки Северного Вьетнама и начали вооруженную интервенцию в Доминиканскую Республику. Это вызвало резонанс в Президиуме ЦК и в правительстве. Многие были заметно возбуждены. На заседании Президиума ЦК КПСС выступил министр обороны Малиновский с оценкой положения и с предложениями, как потом оказалось, по поручению Первого секретаря ЦК Брежнева. Доклад у министра был в письменной форме, он его зачитал, но кое-что добавил и от себя.
…
Поэтому мы должны активно противодействовать американцам.
Предлагалось на Западе (в Берлине и на границе с Западной Германией) провести военные демонстрации, перекинуть некоторые части — воздушно-десантные и другие — с нашей территории в Германию, в Венгрию. Министр подчеркнул, что нам нужно быть готовыми ударить по Западному Берлину. Потом от себя добавил, что «вообще нам в связи с создавшейся обстановкой следует не бояться идти на риск войны».
Эти слова Малиновского меня поразили.
…
Я выразил удивление и неудовольствие по поводу тона доклада и предложений министра. «Все предложенные меры не дадут никакого эффекта, если не иметь сознательной целью начать третью мировую войну, но должны ли мы воевать в Европе против американцев, когда они повода прямого не дают, ведут себя вполне прилично и в Берлине и в других странах, где находятся наши войска? И разве не ясно, что это станет началом третьей мировой войны?
Главный смысл всей нашей политики — сохранить мир для Советского Союза и тех социалистических стран, с которыми мы имеем прямые договоры об обороне. Если, например, нападут на ГДР, Чехословакию и другие соцстраны, то, конечно, мы должны будем воевать».
Я предложил никаких мер не принимать, а если есть планы учений войск и других подобных мероприятий, то провести их в назначенные ранее сроки. Что же касается предложения созвать Консультативный комитет Варшавского пакта, против этого я не возражал, поскольку созыв через полгода очередной сессии будет естественным. Там и обсудить с союзниками вопрос о нынешней обстановке и другие вопросы, но нам не следует им предлагать что-либо из того, о чем говорил министр обороны. Можно спросить, что они думают по поводу действий США и выслушать их предложения. Я сказал, что убежден, что ни Польша, ни Чехословакия, ни другие страны не поддержат предложения, высказанные нам здесь».
Конечно, эти планы Малиновского и Брежнева немедленно начинать танковую войну в Европе вполне противоречили и «плану Шелепина» и работе ведущейся КГБ в Европе и он должен был выступить против. Не говоря уже о стороннике стабильности и равновесия сил в СССР и мире Суслове, да к тому же Подгорном и Косыгине, то есть Микоян, конечно, был не один в критике воинственных предложений Малиновского.
Но уже через месяц маршалы не унимаются — для войны они и снимали Хрущева и на этот раз в союзе с министром иностранных дел Громыко, выдвигают новое, прямо ведущее к войне с Соединенными Штатами предложение. В воспоминаниях того же Микояна читаем:
«В середине июня 1965 г. на заседании Президиума ЦК был поставлен вопрос о том, что хорошо было бы передать ЦК компартии Китая и правительству Китая предложение о подписании договора о дружбе и сотрудничестве между СССР и Китаем, в котором было бы заявлено, что всякое нападение на Китай будет рассматриваться, как нападение на Советский Союз.
…
По этому поводу я высказал следующее.
…
Они могут использовать такой договор, чтобы втянуть нас в военные действия с Соединенными Штатами.
Нельзя исходить из того, что китайцы обязательно не примут этого договора, могут и принять.
…
Меня поразило тогда выступление Громыко, который сказал, что нынешняя международная обстановка аналогична предвоенной ситуации».
Было очевидно, что без всяких китайцев советские маршалы в 1965 году искали любой предлог, чтобы начать большую войну. Ничего не понимающие народы Советского Союза (да и всего мира) были в пяти минутах от Третьей мировой войны. Но Шелепин, как и Микоян и Суслов, противостоял Брежневу и маршалам и, в частности, из-за этого особенно был озабочен скорейшим свержением на этот раз — Брежнева.
2 сентября 1965 года Шелепин наносит второй удар по украинской группе. Возможно в результате провокации ставший чересчур самоуверенным Петр Шелест пишет в ЦК КПСС записку, где предлагает разрешить Украине самостоятельную внешнюю торговлю, а недалекий (а скорее уверенный в победе своего протеже) Подгорный без обсуждения на Политбюро дает ее в рассылку Госплану, ВСНХ и Минвнешторгу в надежде заранее получить влиятельную поддержку. Но сама эта идея подрывает одну из основ советской власти — монополию внешней торговли. Против нее сразу же выступают Микоян, Новиков, Ломако и Патоличев. Кроме того это дает возможность Шелепину (а за ним секретарю ЦК — Демичеву) обвинить обоих в покровительстве украинскому национализму, что было не только партийной демагогией, но с точки зрения принципов советского интернационализма (на самом деле мало отличимого от русофобии) было очень с осуждением Шелеста близко к правде. Но Брежнев остается в стороне — его в эти дни не было в Москве и он не видел записки Шелеста. Провести специальный пленум ЦК УССР с осуждением Шелеста Шелепину не удается — его удар оказывается мало эффективным.
Зато в декабре 1965 года серьезный удар Шелепину наносит Брежнев. Что-то происходит во второй половине 1965 года. В начале года Суслов не просто поддерживает Шелепина в борьбе с украинской группой Брежнева, но явно поддерживает его в недопущении реабилитации Сталина на XXIII съезде, почти открыто сотрудничая с ним в приобщении к политической борьбе против маршалов Андрея Сахарова (об этом — в отдельной главе) и, естественно, противится развязыванию III мировой войны. Но к концу 1965 года Суслов почему-то меняет позицию — может быть, убеждается, что Генеральный штаб сильнее Шелепина. Но скорее всего был найден столь любимый Сусловым компромисс: маршалы больше не настаивают на реабилитации Сталина, отказываются от немедленного развязывания войны — мы, действительно, не встречаем больше упоминаний об этом, а Суслов приносит в жертву Шелепина со всеми его планами модернизации Советского Союза и всей Европы.
Трудно сказать как происходила подготовка к первому важнейшему в борьбе с Шелепиным Пленуму ЦК, хотя вполне очевидно, что она проводилась. Леонид Млечин с деланной наивностью все сводит к хитроумию Брежнева, который в своем выступлении назвал партсовконтроль «народным», что сразу же было поддержано членами ЦК, вместе с предложением, что теперь уже народным контролем не должен руководить секретарь ЦК и заместитель председателя Совета Министров, а потому с легкостью прошло предложение освободить Шелепина и от руководства в обновленном комитете народного контроля (функции которого теперь сужены до минимума, а партийный контроль как и раньше, но гораздо более убогий от него отделен) и уж, конечно, и от поста заместителя председателя Совета Министров. Не нужно считать членов ЦК КПСС полными идиотами. Среди членов Политбюро Микоян и Косыгин еще при Хрущеве были против создания Комитета с таким громадным влиянием на все сферы управления. Конечно, и все члены ЦК после того, как сразу же после свержения Хрущева были восстановлены старые райкомы и обкомы КПСС теперь с большим удовольствием проголосовали за уничтожение глобальной системы надсмотрщиков над ними, созданной Никитой Хрущевым. Существенным на этом пленуме, резко сократившем власть Шелепина, было не их голосование и не хитроумие Брежнева, а то, что это выступление было санкционировано Политбюро и аппаратом ЦК КПСС. Впервые Шелепину, независимо от всех разговоров, ясно дали понять, что в Политбюро у него уже нет опоры. Может быть это было результатом гибели Миронова и тогда вызывает новые сомнения в случайности авиакатастрофы, в которой он погиб.
В январе 1966 года Брежнев уезжает с визитом в Монголию, но Шелепина на это же время отправляет во Вьетнам — оставлять его без себя в Москве он боится. По окончании визитов они встречаются в Иркутске, где Шелепин пытается убедить Брежнева, что уже не претендует на его власть. Они ведь союзники, единомышленники — в этом его уверял Брежнев в 1958 году при разработке «плана Шелепина», это же повторял в 1964, уговаривая помочь свергнуть Хрущева. Но теперь у Брежнева есть вполне очевидные другие союзники. Переманить его и успокоить Шелепину не удается даже уверениями в том, что пост Генерального секретаря ЦК КПСС ему, конечно, сохраняется. Брежневу, однако, нужны другие гарантии.
Дальше все происходит в течение полутора лет очень быстро и довольно однообразно.
Вторым поражением нигде не описанным, хотя о нем было принято постановление Политбюро, но к которому я сам случайно имел отношение — была неудачная операция ЦК ВЛКСМ и его первого секретаря Сергея Павлова в общественно-культурной сфере, за которой, конечно, стоял Шелепин. Здесь речь шла не о влиянии в ЦК КПСС, а о средствах массовой информации и влиянии на общество.
Но начнем с небольшого пояснения. Комсомольскую журналистику ЦК ВЛКСМ удавалось сохранять вызывающей подлинный интерес — только благодаря «Комсомольской правде» куда Шелепин сам нашел Воронова и сменил им на посту главного редактора Алексея Аджубея, ушедшего в «Известия» Заместителем Воронова, а потом главным редактором был Борис Панкин и газета при них оставалась бесспорно популярной. Но и здесь после отставки Хрущева уже приходилось бороться за сенсационные материалы, прошли те времена, когда сам Шелепин, а потом Семичастный могли открыто готовить «острые» материалы для газет.
Но с литературными журналами «для молодежи» все эти годы положение оставалось таким же безнадежным, как и до «плана Шелепина». Журналы «Молодая гвардия» и «Сельская молодежь» никто ни читать, ни выписывать не хотел. Даже при обязательной подписке в комсомольских «органах» по всему Союзу и армейских частях тираж этих журналов оставался в пределах десятков тысяч, влияние было и того меньше. «Сельская молодежь» была и непрофессиональна и совершенно неинтересна (о ее существовании даже мало кто знал).
ЦК ВЛКСМ, а через него и Шелепин, постоянно усиливают обе важные для него опоры. С одной стороны, это старый комсомольский журнал «Молодая гвардия» со все более явным акцентом на откровенный коммуно-фашизм, странным сочетанием плохо написанной революционной героики, с нередкими антисемитскими выходками, опирающемся на ту же группу литераторов-политиков, что и журнал «Наш современник»1.
Но, с другой стороны, для некоторой компенсации неудач журнала в издательстве «Молодая гвардия» была учреждена откровенно либеральная серия книг под рубрикой «Пламенные революционеры» куда были приглашены издаваться Юрий Трифонов, Василий Аксенов, Булат Окуджава… Кто-то намекнул и мне, что можно стать богатым человеком — серия выходила громадным по тем временам тиражом — сто пятьдесят тысяч экземпляров, а гонорар напрямую зависел от тиража.
Правда, книги, по тем временам считавшиеся либеральными, на мой взгляд, были достаточно странными. Аксенов своей в «Любви к электричеству» рекламировал большевика Красина, может быть не зная, что именно он не только изготавливал, но и торговал бомбами для террористов (это его бомба взорвалась на Аптекарском острове при покушении на Столыпина и его близких), а потом он же был занят не вполне удачным печатанием фальшивых денег (за распространение которых был арестован в Германии Камо-Петросян) а, возможно, и убийством Саввы Морозова для получения денег по его стотысячной страховке «на предъявителя». В случаях, когда бомбы передавались для грабежа банков, этот «пламенный революционер» предпочитал получать проценты «от выручки».
Юрий Трифонов в своей книге славил Софью Перовскую и Желябова успешно подготовивших убийство императора Александра II, и прервавших демократические реформы в России.
Таким странным был «розовый либерализм», насаждаемый Шелепиным и ЦК ВЛКСМ в Советском Союзе, героями которого были убийцы и террористы.
С другой стороны это была очень удачная работа ЦК ВЛКСМ с несколькими оппозиционно настроенными, большей частью молодыми литераторами, которые с одной стороны получая большие деньги оказывались более прочно встроенными в советскую систему (и административно и в бытовых удобствах), с другой стороны они, конечно, гораздо более умело и творчески воспевали романтику коммунистической революции и «ленинские идеалы». Столь же популярной, но все же более достойной в издательстве «Молодая гвардия» была серия биографий – «Жизнь замечательных людей» и потому на ничтожный тираж журнала «Молодая гвардия» ЦК ВЛКСМ и КГБ можно было бы и не обращать внимания — это была обычная судьба партийной прессы. Но рядом, словно в насмешку, издавался «орган Союза писателей СССР» журнал «Юность» с тиражом в сто раз больше (самым большим в мире для литературного журнала) зачастую превышающим пять миллионов экземпляров каждый месяц. И, конечно, ЦК ВЛКСМ делал все, чтобы получить этот журнал в свое подчинение. По случайности именно в это время — в конце 65-го-начале 66-го года я там работал в качестве заведующего отделом критики.
Сейчас значение этого журнала в те годы почти забыто, но и тогда, даже мы, работавшие в нем, пожалуй, недооценивали его влияние. Помню, как Олег Чухонцев, работавший много лет в отделе поэзии, на заседании редколлегии, когда Борис Полевой с гордостью упомянул о вновь возросшем тираже журнала, тихо пробормотал: «А у журнала «Здоровье» тираж семь миллионов». Нас не устраивал недостаточно высокий интеллектуальный уровень журнала, сугубая осторожность редколлегии в социально-политических вопросах, то есть отсутствие всего того, что было в «Новом мире», которому просто не давали бумаги для роста тиража журнала, а в армии даже запрещали подписываться на него. Но и «Юность» все же была единственным журналом, где печатали хотя бы стихи Варлама Шаламова — отдел поэзии был вообще лучше, чем в «Новом мире», а главное — это действительно был скорее юношеский, но бесспорно приличный по тем временам журнал, противостоящий, как и «Новый мир» и реабилитации сталинизма, и русскому национализму. Атмосфера обновления, «свежего дыхания», которую доносил читателям журнал «Юность», определяла и его чудовищный тираж и его серьезное реальное влияние на советское общество того времени.
Сперва Сергеем Павловым был поставлен вопрос в ЦК КПСС о передаче журнала «Юность» в ведение ЦК ВЛКСМ как журнала молодежного, но допускающего идеологические ошибки в своей работе, которые будут исправлены с помощью комсомола. Но Борис Полевой, который был не только членом ЦК КПСС и одним из секретарей Союза писателей, но и автором «Повести о настоящем человеке» – книги даже более бесспорной, чем «Молодая гвардия» Фадеева, поскольку ее не пришлось исправлять автору, о подвиге советского человека (летчика Алексея Маресьева) во время Отечественной войны, как я сейчас понимаю, имел очень прочную опору и в высших военных кругах и в партийном руководстве. В результате он сумел получить бесспорную поддержку Союза писателей, тем более, что журнал был, в отличие от «Нового мира» в своих публикациях очень осторожен, если не боязлив. Опираясь на нее идеологический отдел ЦК КПСС это переподчинение не утвердил.
Тогда ЦК ВЛКСМ предпринял обходной маневр. Журнал «Молодая гвардия» трогать и видоизменять было нельзя — там были не только отборные комсомольско-партийные кадры, но и оформлявшиеся в мощную группу «русисты» под руководством Ганичева, но вот журнал «Сельская молодежь» решили сделать соперником «Юности». Сделано это было с гэбешным размахом и смелостью. Для начала в никому до этого неизвестной «Сельской молодежи» собрали необычайно популярную либеральную по тем временам и молодую редколлегию, куда вошли прозаик Фазиль Искандер, Булат Окуджава, критик Олег Михайлов (в те времена еще не каявшийся, занимавшийся литературой русской эмиграции, и предложивший меня себе на смену — как раз благодаря ему я и стал работать в журнале «Юность», когда он ушел оттуда, и еще несколько человек из этой среды. Первый же номер за 1966 год «Сельской молодежи» (но уже с конкурентной надписью «Молодость», вписанной в обложку) содержал сразу же все то, что с таким трудом по капле проходило через цензуру, а чаще вообще не проходило через нее в других журналах — только член Политбюро Шелепин мог так нажать на Главлит и этого добиться. Там впервые был при жизни Шаламова в СССР опубликован небольшой его очерк, фрагмент из «Колымских рассказов» – «Стланик», оставшийся на двадцать лет единственной публикацией его прозы на родине, несколько небольших ранних рассказов (кажется, записки на манжетах) Михаила Булгакова, тексты самых популярных и до этого совершенно непроходимых в печати песен Булата Окуджавы — среди них был антисталинистский «Черный кот»:
Он не плачет и не просит
Темный глаз его горит
Каждый сам ему приносит
И спасибо говорит.
Кажется, был и какой-то фрагмент из уже изданной заграницей или приготовленной к этому, прозы Фазиля Искандера и еще что-то подобного же рода. Конечно, этот совершенно бесцензурный журнал прошедший в печать под прямым и беспрецедентным давлением Шелепина был сенсацией и бесспорным конкурентом «Юности». Здесь уже можно ожидать тиража в десять миллионов, но сперва надо было, чтобы о его существовании узнали читатели. Влияния Бориса Полевого никогда бы не хватило, чтобы пробить через цензуру такое количество, да еще и в одном номере, ожидаемых всеми публикаций. Но он и не собирался играть в эти азартные игры, а просто пошел по тому же пути, по которому до этого шел первый секретарь ЦК ВЛКСМ Павлов, а точнее Шелепин.
Сперва в редакции «Юности» был написан донос в ЦК КПСС об «идеологических ошибках» журнала «Сельская молодежь». Его дали подписать всем сотрудникам, кроме меня (во-первых, потому что я сам был идеологически ненадежен, а во-вторых, вообще работал временно). Поэтому текста доноса я не видел, но кто-то мне сказал, что его подписывают и я начал обходить кабинеты коллег с возмущенными восклицаниями — как можно писать доносы на друзей, да еще и на такие замечательные публикации. Пусть будет еще один хороший журнал и так далее. Все отмалчивались, но, естественно, это был последний день моей работы. Ответственный секретарь журнала Железнов часа через два позвал меня к себе и сказал, что хотя срок очередного временного договора о моей работе еще не истек, но завтра я могу не приходить — зарплату мне выплатят полностью.
Тайное постановление ЦК или решение Политбюро о «Сельской молодежи» было совершенно разгромным и второго подобного номера «Сельской молодежи» уже не было. Редколлегия была распущена, а я пострадал слегка из-за этой истории еще раз. Месяца через три в издательстве «Искусство» мне предложили составить небольшую антологию современной поэзии.
Я включил туда как уже опубликованного и прошедшего цензуру «Черного кота» Окуджавы. По-видимому, он специально упоминался в этом закрытом постановлении ЦК, о чем я, конечно, не знал, не будучи членом партии, и даже не имея знакомых, которые мне о нем рассказали, но ответственный редактор издательства «Искусство», увидев «Черного кота» в оглавлении, тут же разорвал со мной договор, сказал, что это я нарочно пытался добиться его отставки и упомянул об этом постановлении ЦК. На самом деле, -
– Надо б лампочку повесить.
– Денег все не соберем.
Антисталинизм был уже совсем не в моде. История с «Юностью» была следующим из крупных поражений Шелепина в его кремлевских битвах.
Еще одним в июле 1966 года было восстановление всесоюзного Министерства внутренних дел. Министр МВД РСФСР Вадим Тикунов, в прошлом заместитель Шелепина в КГБ, еще так недавно на послехрущевском пленуме, как и Шелепин получивший все чего желал — орден Ленина, членство в ЦК КПСС, теперь, естественно, министром уже не становится — Млечин подробно это описывает, мы не будем это повторять, характерно, однако, что само восстановление министерства Внутренних дел СССР сперва происходит как укрепление позиций Шелепина. Его бывший заместитель Тикунов сперва должен был стать министром, но министром в конце концов становится приятель Брежнева Николай Щелоков, а Тикунов после нескольких перемещений отправляется послом в Африку. Для Брежнева, конечно, было существенно, что МВД становится надежной для него структурой, но не менее важно, что Шелепин вслед за Комитетом партсовконтроля теряет и МВД.
В декабре 1966 года — четверть века разгрома немцев под Москвой — и Егорычеву, который, естественно, руководит торжествами, ясно объясняют как важно в выступлении упомянуть Брежнева. С помощью Суслова ему удается не называть Брежнева в числе героев войны, но тот же Суслов ему объясняет, что маршала Гречко (не воевавшего под Москвой) включить в число победителей в 1941 году — необходимо. Брежнев для Суслова по-прежнему никто, но к маршалам надо относится серьезно. Егорычев сделать и это отказывается, о его центральном выступлении «Правда» печатает лишь небольшую заметку, но, главное, становится совершенно ясно, кто теперь с кем и кто здесь главный.
В апреле 1967 года уволен директор ТАСС Дмитрий Горюнов, а, главное, 18 мая 1967 года в отсутствие Шелепина внезапно увольняют председателя КГБ Семичастного и в тот же день Андропов занимает его кабинет. Шелепин уже теряет и КПК, и МВД, и КГБ. Семичастный в воспоминаниях «Беспокойное сердце» об этом рассказывает:
Брежнев решил использовать (бегство Аллилуевой — С.Г.) этот момент для осуществления своих давних планов — освободить меня от должности председателя КГБ (а вместе со мною убрать и других неугодных ему бывших комсомольских вожаков). Мы, — продолжил он, обращаясь к присутствующим, — то есть я (Брежнев — С. Г.), Подгорный, Косыгин и Суслов, вносим предложение освободить товарища Семичастного от занимаемой должности председателя КГБ. Он уже давно работает, претензий к нему никаких нет, но, чтобы приблизить Комитет госбезопасности к ЦК, мы рекомендуем на эту должность Андропова, а товарища Семичастного послать на Украину.
…
Сразу же после заседания я отправился на Лубянку, созвал своих заместителей Панкратова и Баранникова. Вдруг появился секретарь из моей приемной.
— Товарищ генерал, у нас в здании члены Политбюро, — он был растерян, и голос его немного дрожал.
— Какие члены Политбюро и сколько их?
— Не знаю, — прозвучал ответ, — их там много.
— Что ж, приглашай сюда, — ничего иного мне не оставалось сказать.
Первым появился Кириленко, за ним — Пельше, Мазуров и Андропов. Я встал им навстречу, предложил чаю, спросил, чему обязан их приходом.
— Мы пришли работать, — коротко ответил Кириленко. — Разве ты не слышал на Политбюро?
— Ведь еще нет Указа Президиума Верховного Совета об освобождении меня от занимаемой должности.
— Указ будет, — коротко бросил Андропов.
Удивлению моему не было границ. В состав Президиума Верховного Совета СССР входили председатели президиумов всех 15 союзных республик, и за полтора часа было невозможно даже обзвонить их всех, не то чтобы собрать подписи.
Пакет, содержащий Указ Президиума Верховного Совета о моем освобождении и назначении Юрия Владимировича Андропова, был доставлен к нам на Лубянку в ближайшие полчаса. Когда Брежнев узнал, что меня в конце концов оставили в кабинете одного, он резко отругал Кириленко. Может быть, полагал, что у меня хранится какой-то план «заговора»?..
«Похоронная команда» покинула дом на Лубянке незадолго до полуночи».
Шелепина не было на заседании Политбюро, с большими или меньшими основаниями утверждалось, что он болен. Во всяком случае он не выступил против решения «товарищей», а постановления, особенно такого рода, должны были приниматься в Политбюро единогласно, как и заранее подготовленный Указ Президиума Верховного Совета.
Вероятнее всего Шелепин, в отличии от Семичастного, знал все заранее, но готовился к решающей битве с Брежневым на предстоящем через месяц пленуме ЦК и считаел, что после своей победы Семичастного вернет, а пока ему нужен каждый голос в Политбюро и он не хочет показывать, что один противостоит хорошо подготовленному Брежневым решению.
Уже с начала 1967 года «младотурки», как их называли в ЦК, начинают подготовку к решающей битве в ЦК, идут переговоры с Микояном. Микоян вспоминал:
«Совершенно неожиданно для меня группировка Шелепина в начале 1967 г. обратилась ко мне с предложением принять участие в их борьбе против группировки Брежнева. С июня 1966 г. я уже не был в составе Президиума ЦК, но членом ЦК и членом Президиума Верховного Совета оставался. И вот мне сообщили, что группировка Шелепина недовольна политикой Брежнева и что ее поддерживает большинство членов ЦК. В начале 1967 г. мне предложили принять участие в борьбе против Брежнева: выступить первым, исходя из моего авторитета в партии, после чего они все выступят и сместят Брежнева с поста Первого секретаря. Это предложение сделали, конечно, тайком, через моего младшего сына. Сын добавил от себя, что его заверили, что я буду восстановлен в Президиуме ЦК и т.д. Я ему передал мой ответ примерно так: «У меня нет никаких личных оснований быть на стороне Брежнева и его окружения, а тем более защищать его. Однако это вопрос политический, и я не вижу, с какими политическими аргументами и собственными намерениями группировка Шелепина выступает. Уже поэтому я не могу выступать застрельщиком в их борьбе. Пусть поставят вопрос на Пленуме ЦК: выскажут претензии, сформулируют свою программу действий.
Для осторожного Микояна и Брежнев и Шелепин одинаково далеки, так же как их планы у одного с помощью армии, у другого — руками КГБ захвата Западной Европы. Ударной силой на июньском пленуме 1967 года после отказа Микояна становится Егорычев — член Политбюро и секретарь Московского горкома. На этот раз удар наносится по основной опоре Брежнева — Генеральному штабу, Дмитрию Устинову и советским маршалам.
Млечин в книге «Брежнев» цитирует воспоминания вдовы Егорычева, правда, не упоминая, что вел заседание Александр Шелепин:
«— Он критиковал ЦК, который мало уделял внимания обороне Москвы. Кроме того, поднял национальный вопрос. В его выступлении на пленуме этот вопрос не прозвучал так полно и резко, как он был изложен в том тексте, что я читала. Он отмечал рост национализма в республиках, затронул также еврейский вопрос, сказав, что евреев у нас унижают».
— Хочу высказать пожелание, чтобы в наших отношениях с Объединенной Арабской Республикой и лично с президентом Насером было бы побольше требовательности. Чего стоят, например, безответственные заявления президента Насера о том, что арабы никогда не согласятся на сосуществование с Израилем или заявление каирского радио в первый день войны о том, что «наконец-то египетский народ преподаст Израилю урок смерти».
Егорычев говорил о том, что очевидное превосходство израильской авиации над египетской ставит вопрос о надежности противовоздушной и противоракетной обороны Москвы. Достаточно ли защищена наша столица от авиации и ракет возможного противника?
— Очевидно и то, что волевые решения, принимавшиеся в области обороны, — напомнил Егорычев, — нанесли известный вред вооруженным силам, особенно авиации, флоту и в какой-то степени мотомеханизированным частям. Я прошу, товарищи, правильно меня понять. Я никого не хочу обидеть, ни на кого не намекаю. Но каждый из нас несет высокую персональную ответственность за свою работу, за свои поступки…
Генералы уверяли — пишет Млечин, — что Москва надежно защищена с воздуха. Егорычев считал, что военные приукрашивают положение:
— Настало время на одном из пленумов заслушать доклад о состоянии обороны страны. Егорычев, конечно, знал от Семичастного, что часть постановленных на боевое дежурство ракет даже не имеет боеголовок, что было результатом тайного соглашения министра среднего машиностроения Славского с министром обороны Малиновским.
Во время выступления Егорычева в зале стояла гробовая тишина. После выступления члены пленума проводили его аплодисментами. Никто и представить себе не мог, что так резко московский секретарь выступал по собственной инициативе. Все были уверены, что речь одобрена Брежневым. В первый день пленума многие с восторгом говорили:
— Какое блестящее выступление! Какая смелость в постановке вопроса! Какая глубина мысли!
Егорычеву вечером звонили домой, поздравляли. На следующий день придя на заседание пленума, он почувствовал, что отношение к нему переменилось. Членов ЦК обрабатывали всю ночь.
Но критически оценил советскую политику на Ближнем Востоке, действия Министерства обороны и советской военной разведки еще и первый секретарь Ленинградского обкома Василий Сергеевич Толстиков (две самые влиятельные организации КПСС в стране — Московская и Ленинградская выступают против военных — С. Г.)
За ними свое недовольство руководству военно-промышленного комплекса высказал и первый секретарь Челябинского обкома Николай Николаевич Родионов (сражение Шелепиным хорошо подготовлено — это уже военная промышленность — С.Г.):
— На Урале в значительной степени утрачены навыки производства брони для танков, не ведутся в необходимых размерах опытно-исследовательские работы по совершенствованию марок и технологии производства броневой стали…
Доверенные секретари из «группы быстрого реагирования» получили указание дать отпор Егорычеву. Утром слово получил кандидат в члены политбюро и первый секретарь ЦК компартии Узбекистана Шараф Рашидович Рашидов. Он охотно откликнулся на просьбу одернуть московского секретаря. С укором сказал Егорычеву:
— Николай Григорьевич, противовоздушная оборона столицы начинается не в Москве, она начинается в Ташкенте. Состояние армии, ПВО на высоком уровне.
Шарафу Рашидову вторил кандидат в члены политбюро и первый секретарь ЦК компартии Грузии Василий Павлович Мжаванадзе:
— Я немного знаком с положением дел обороны страны, в том числе и противовоздушной обороны Москвы… Если бы я ничего не знал, я чувствовал себя очень плохо, очень неловко, услышав о таком положении дел с противовоздушной обороной Москвы… Но я знаю, что противовоздушная оборона Москвы осуществляется не только непосредственно под Москвой, а далеко от Москвы, начиная прямо от границ СССР…
Молодой первый секретарь Горьковского обкома Константин Федорович Катушев, чья карьера еще только начиналась, осудил уже самого Егорычева:
— Мне непонятен тон выступления товарища Егорычева, когда он говорил о противовоздушной обороне Москвы. Я думаю, что он совершенно не прав. Я знаю, что оружие, установленное и в нашей области, и в других соседних областях, которые являются ближними подступами к Москве, является весьма совершенным, с большими возможностями и находится в надежных, опытных руках, способных отразить любые попытки нападения.
Еще один мобилизованный на борьбу с Егорычевым — первый секретарь Краснодарского крайкома Григорий Сергеевич Золотухин вообще сказал, что незачем членам ЦК лезть в такие серьезные вопросы, не знаем ничего и знать не надо:
— Мне кажется, что обсуждать состояние наших вооруженных сил на пленуме ЦК совершенно нецелесообразно, потому что это высшие наши интересы. Они, конечно, секретные.
— Хотел этого или не хотел этого товарищ Егорычев, он бросил тень на оборону, на наши славные вооруженные силы, — подвел итог Брежнев. – «Надо еще и еще раз самым тщательным образом взвесить, — говорил Егорычев, — готовы ли мы в любой момент отразить удар агрессора». Это не тема для дискуссий. Но я могу ответить на этот вопрос утвердительно. Да, мы готовы отразить любой удар любого врага. В отрыве от жизни, видимо, и состоит политическая ошибка товарища Егорычева.
Великое сражение шелепинцами было проиграно, они оказались в меньшинстве. Шелепин не выступал, опять подсчитав голоса и не желая оказаться в меньшинстве, вероятно, считал, что не все еще потеряно, нужно сохранить положение — впереди был 1968 год.
22 июня Егорычев написал Брежневу заявление об отставке
Леонид Ильич обзвонил членов политбюро:
— Московская городская партийная организация нуждается в укреплении, и Егорычева стоило бы заменить…
Кадровые последствия не заставят себя ждать. Василия Толстикова отправят послом в Китай, оттуда в Голландию — и на пенсию. Николая Родионова тоже уберут с партийной работы, переведут в Министерство иностранных дел, потом отправят послом в Югославию».
Шелепин сохранит свое положение лишь частично. После отставки Егорычева секретарем Московского горкома становится председатель ВЦСПС Виктор Гришин, на его место Брежнев 26 сентября предлагает назначить Шелепина, правда, членом Политбюро он остается, но перестает быть секретарем ЦК КПСС. В июне 1968 года снят Сергей Павлов — секретарь ЦК ВЛКСМ. Еще одна потеря Шелепина. Все основные сражения в Москве, точнее в Кремле Шелепиным проиграны, но это уже не имеет значения «План Шелепина» в Европе, несмотря на отставку Семичастного, еще жив, а с ним связаны серьезные перспективы в конечном счете — в Советском Союзе.
Как происходила чистка в Кремле мы проследили довольно подробно, как рушились его основные надежды – «Майское восстание» в Париже (в отдельной главе) и «Пражская весна» — тоже. В 1974 году произошел откровенно коммунистический военный переворот в Португалии. Естественно, такие перевороты готовятся не один год. Председатель компартии Португалии Альваро Куньял вполне мог стать президентом. Надо было хоть немного, хоть чем-нибудь кроме сочувственных статей в «Правде» помочь восставшим офицерам, которых так долго воспитывали и агитировали. Пусть не прямо, но хоть через коммунистическую партию Франции или Италии или опять ставшую влиятельной в Испании. Но никто и ничем, что вызвало удивление во всем мире, казалось бы победившим португальским коммунистам не помог — правда, и не давил их как «майское восстание». Они просто проиграли на демократических выборах (еще не умели, а никто и не научил, как надо проводить и считать на выборах). И к власти пришли вполне умеренные социалисты.
О том, как в уже изменившееся время шла помощь итальянским коммунистам мы видели из скопированных Буковским документов ЦК КПСС, но поскольку и ставших известными документов и случайно опубликованных воспоминаний ничтожно мало грех под конец не обратиться к книге известного руководителя восточногерманской разведки Маркуса Вольфа «Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки». Он старается избегать рассказов о манипулировании общественными движениями, как мы видели — скрывает свою роль в антисемитской «компании свастик», но зато довольно много пишет о своих контактах с крупнейшими политическими деятелями ФРГ. Становится очевидным как велико было влияние спецслужб Восточного блока в Западной Германии. Маркус Вольф вспоминал:
«мы имели доверительные политические контакты с двумя наиболее влиятельными социал-демократическими политиками послевоенного времени — Фрицем Эрлером и Хайнцем Кюном. Эрлер занимал посты председателя фракции СДПГ в Бундестаге и заместителя председателя партии, Кюн был премьер-министром земли Северный Рейн-Вестфалия. Оба вышли из левых группировок, стоявших до прихода нацистов к власти и в годы гитлеровского режима в оппозиции к руководству СДПГ. Независимо друг от друга оба сохраняли контакты с соратниками по борьбе, жившими теперь в ГДР. Конечно, им было ясно, что регулярные визиты старых друзей происходили с одобрения некоей официальной инстанции ГДР. Они знали, что такое конспирация, и сознательно использовали этот канал.
…
Председатель СДПГ Курт Шумахер определил Эрлера на должность эксперта партии по военным вопросам.
…
Его анализ процессов, происходивших внутри НАТО, или сообщения о планах вашингтонских “ястребов” были для нас очень информативны. Оценка внутриполитической ситуации, которую давал Эрлер, также помогала нам правильно оценивать процессы, происходившие в Западной Германии».
О другом политике из той же партии — выдвинувшей двух хорошо известных канцлеров ФРГ — Вилли Брандта (доверенным секретарем которого был агент «Штази» Гийом) и Гельмута Коля Маркус пишет так подробно, что нет возможности все цитировать:
«В 1970 году Карл Винанд занимал пост руководителя аппарата социал-демократической фракции СДПГ и считался единственным доверенным лицом Венера. … Благодаря этому дополнительному источнику у меня была достойная зависти возможность получения информации о различных представлениях, намерениях и позиционной войне внутри руководящей “тройки” СДПГ: Брандт — Венер — Шмидт.
После ареста Гийома нас очень беспокоила возможность раскрытия связи Винанда. Мы не хотели дать повод к свержению еще одного канцлера (имеется в виду Гельмут Шмидт — С.Г.). Поэтому было решено временно заморозить контакты.
…
Мы довольно рано поняли, что Венер превратился в самого могущественного политика в СДПГ и оказывает решающее воздействие на политику Западной Германии по отношению к Востоку».
«Некоторое замешательство вызвало срочное послание, направленное нам Венером, тогда заместителем председателя СДПГ, в ноябре 1956 года. Он предупреждал о возможных волнениях в районе Магдебурга и советовал нам при всех обстоятельствах не допустить публичных протестов поблизости от границы. С этим предупреждением согласовывался подброшенный нам меморандум эксперта СДПГ по вопросам безопасности Беермана, который рассматривал возможность применения бундесвера в случае “беспорядков на демаркационной линии, перебрасывающихся через границу”. В документе высказывалось предположение о том, что некоторые округа могут отделиться от ГДР, провозгласить присоединение к Федеративной республике, а затем быть заняты бундесвером.
Эта информация, в свою очередь, совпадала с данными контрразведки о том, что в Магдебурге и вокруг него социал-демократические “агитаторы” раздували недовольство и призывали к сопротивлению. Тогда имели место серьезные трудности со снабжением, и положение в ГДР после подавления венгерского восстания и разоблачений сталинского террора, которые сделал Хрущев, было в целом напряженным. Контрразведка предполагала, что Восточное бюро СДПГ проводило целенаправленную кампанию через своих доверенных лиц. Поскольку Герберт Венер непосредственно отвечал за деятельность Восточного бюро, постольку он должен был знать, от чего предостерегал.
…
Сигнал о Магдебурге был доказательством противоречивости восточной политики Венера. Публично предрекая крах коммунистической системы, он втайне старался воспрепятствовать дестабилизации в социалистическом лагере. В его контактах с нами просматривается определенная линия с 1956 до 1980 года, когда прозвучал призыв последовательно выступить против польской оппозиции во главе с “Солидарностью”, даже если это и означало бы применение насилия.
…
Столь же ошеломляющим было его поведение и в другом случае. Проходя мимо одного влиятельного депутата бундестага, который сотрудничал с нами, Венер пробормотал: “Будь осторожен, над тобой затягивается сеть!” Наши немедленные розыски показали, что источник попал под наблюдение Федерального ведомства по охране конституции. Мы сумели вовремя защитить его».
Маркус Вольф еще немало пишет о социал-демократах ФРГ и их зависимости от «Штази», но пора перейти к другой партии, ХСС — Христианско-социалистический союз, которая считалась наиболее антикоммунистической не только в ФРГ, но и вообще на Западе и ее лидере Франце-Иозефе Штраусе:
«Его считали в Москве радикальным идеологическим догматиком правого толка. Я сообщил им, что, хотя Штраус и является представителем военно-промышленного комплекса ФРГ, он не твердолобый антикоммунист, а скорее человек, проворачивающий дела, сулящие как политическую, так и личную выгоду, везде, где представляется такая возможность.
…
Когда Штраус стал министром по делам атомной энергии, инициатива по установлению контактов (с ГДР — С.Г.) исходила от него. Он заморозил их, став министром обороны, и возобновил после отставки.
…
Я читал в сообщениях Шалька (агента «Штази», ставшего коммерческим партнером Штрауса – С.Г.), как непринужденно Штраус выбалтывал своему партнеру из ГДР политические и военные тайны ФРГ и западного союза».
И хотя и Маркус Вольф и министр госбезопасности Эрих Мильке стремились сохранить для себя связи с виднейшими политиками ФРГ, отбивались от попыток КГБ использовать уже завербованных ими агентов, но информация обо всем этом в КГБ, конечно, поступала, да и сами Вольф и Мильке были вполне послушны Кремлю и Лубянке, а потому становится вполне очевидным, что и в Западной Германии в конечном итоге идея «розовой континентальной Европы» под управлением Шелепина не вызвала бы большого сопротивления.
Но все это уже было для него в прошлом. Хотя Шелепин, перестав быть председателем Комитета партийно-государственного контроля, первым заместителем председателя Совета министров и секретарем ЦК КПСС пока еще оставался Председателем ВЦСПС (советских профсоюзов) и членом Политбюро, но все его попытки хоть как-то активизировать работу профсоюзов, расширить их международные связи и влияние натыкались на жесткое сопротивление как ЦК КПСС, так и КГБ, руководимого теперь Андроповым. Но тайная и, по-видимому, ожесточенная борьба в ЦК КПСС продолжается.
16/IV-68 года состоялся пленум ЦК (перед оккупацией Чехословакии, но, похоже, на какую-то другую, хотя и близкую тему). Судя по серьезности реакции членов политбюро, речь шла о возможном начале III мировой войны.
Доклад Брежнева на нем остается неопубликованным, засекреченным. По описанию Косыгин, Мазуров, Полянский, Шелепин сидели с каменными лицами… А Суслов тот даже поднялся во время одной из речей — и ушел.
10 марта 1970 года появляется письмо членов политбюро Суслова, Мазурова и Шелепина о плохом состоянии советской экономики, руководимой Брежневым и Косыгиным. Главная цель и в 1970 году — конечно, Брежнев.
Конечно, эта «борьба под ковром» до сих пор остается неясной, а краткая просочившаяся на поверхность информация дает основания скорее для предположений, чем для исторического исследования и все же трудно понять, как такого опытного политика как Шелепин удалось поймать в последнюю ловушку, расставленную ему в 1975 году. По-видимому, его поездка во главе профсоюзной делегации в Великобританию была следствием категорического решения Политбюро, которому он не смог не подчиниться. Конечно, он не понимал, что его ожидает и, вероятно, даже не помнил того, что стало причиной его окончательного падения.
В недолгие годы руководства КГБ Шелепин лично вручал орден красного знамени Богдану Сташинскому — майору КГБ, убийце сперва Льва Ребета, а потом и Степана Бандеры. Когда Сташинский бежал на Зпапд и во всем сознался немецкой полиции и был за убийство Бандеры осужден, суд назвал заказчиком убийства как раз Шелепина, который тогда руководил КГБ. На самом деле оба убийства планировались и осуществлялись, когда председателем КГБ был Иван Серов. Впрочем, Шелепин, конечно, тоже организовал бы эти преступления, если бы они были ему поручены. Так или иначе, но на Шелепине было давнее решение немецкого суда, где он был назван заказчиком убийства.
В Великобритании было достаточное число людей, которые об этом помнили, думаю, что и КГБ кому-нибудь освежил память. Так или иначе его приезд в Лондон вызвал возмущение английской печати, начались митинги у ворот советского посольства. Шелепина пришлось выводить через черный ход, посольского шофера, который вышел к машине и его приняли за Шелепина, забросали куриными яйцами.
Конечно, это был убедительный повод наконец убрать Шелепина с поста председателя ВЦСПС, а в 1976 году на пленуме вывести его из членов Политбюро, как уже не представляющего выдвинувшую его организацию (формула Суслова). К этому времени позиция Суслова определилась, он понял, что с Шелепиным удерживать равновесие в Политбюро не сможет и даже заявил, что Маркузе ассоциировавшийся у него с Шелепиным такой же враг коммунизма, как Раймонд Арон и Збигнев Бжезинский.
Вскоре Суслов предложил еще не достигшему пенсионного возраста Шелепину унизительно мелкую должность — заместителя председателя комитета по профессионально-техническому образованию. Но и здесь Шелепина не оставляют в покое и вскоре Суслов объясняет А.А. Булгакову — председателю этого комитета и теперь начальнику недавнего члена Политбюро, что «вокруг Шелепина должен быть вакуум, надо позаботиться о том, чтобы у него не было никаких внешних связей».
Впрочем, по-видимому, в Политбюро оставались достаточные обоснованные опасения в отношении казалось бы уже донельзя униженного и все потерявшего Шелепина (и находящегося под самым неусыпным надзором в Киеве Семичастного). Не зря же Петр Шелест, которому был отдан под надзор бывших председатель КГБ, как бы мимоходом в воспоминаниях замечает:
– Не трудно представить, что Семичастный мог сделать с Брежневым, если бы ему предоставилась такая возможность.
Очень похоже, что монгольский вождь Цеденбал слегка недооценивал Шелепина и его друзей, когда говорил, что им «как курам головы отвертят». Кроме уже описанной нелегкой борьбы, которую вел Шелепин, читая очень аккуратную, но познавательную книгу Н.А. Зеньковича «Покушения и инсценировки: от Ленина до Ельцина» о реальных и мнимых террористических актах в отношении советских лидеров, два эпизода брежневского времени вызывают довольно серьезные вопросы.
Во-первых, покушение на Брежнева 22 января 1969 года во время встречи космонавтов (Союза-4 и Союза-5) совершенное младшим лейтенантом Виктором Ильиным. Уже на территории Кремля за Боровицкими воротами из двух пистолетов, считая, что стреляет по машине Брежнева и выпустив 16 пуль Ильин убил водителя второй машины, ехавшей в кортеже — Илью Жаркова и слегка задел космонавта Николаева. Береговому осколки стекла слегка поранили лицо. Пересказывать подробный рассказ о цепи поразительных случайностей сопутствовавших этому почти удавшемуся покушению смысла нет (они есть во многих публикациях посвященных этому покушению), но есть несколько вопросов, которые задать все же стоит, а Зенькович — автор почти исчерпывающей эту тему книги, этого не делает:
Во-первых, у Ильина, никогда не бывавшего в Москве, и, судя по найденной в его доме записке, никак заранее не готовившегося к террористическому акту («Узнать, когда рейс на Москву. Если летят, брать…» – то есть это было спонтанное решение, не было не только билетов, но даже представления о расписании полетов), уже был готов план покушения именно внутри Кремля с помощью дядиной милицейской формы. Не был ли этот план подготовлен для него кем-то другим?
Во-вторых, в Кремле Ильин был очень заметен в летнем милицейском плаще и это в январский мороз, то есть одет он был не по форме.
В-третьих, несмотря на это сотрудник охраны (Девятое управление КГБ) Кремля его не задержал, хотя и подошел к нему. И это несмотря на то, что приметы Ильина уже были сообщены многочисленным агентам КГБ, а дядю Ильина для розыска племянника в милицейской форме «посадил в свой автомобиль военный комендант Кремля генерал Шорников и с ним дважды проехал по маршруту до «Внуково-2». Но Ильин прямо сказал дяде, что хотел бы пройти в его форме именно в Кремль, а дядя не сказал это генералу Шорникову?
Кроме десятка других, слишком многочисленных удач, которые Зенькович и не может характеризовать иначе, чем «сумасшедшее везение», он вынужден признать, что многочисленные лживые версии объясняющие и «везение» Ильина и «везение» уцелевшего Брежнева, служили явно тому, чтобы обелить сотрудников КГБ и охраны Кремля, допустивших это покушение.
Наконец, еще более странным было решение объявить Ильина — убийцу и террориста сумасшедшим и тем самым сохранить ему жизнь. Проведя двадцать лет в психиатрических больницах он остался нормальным, был освобожден в 1990 году, получил в Ленинграде однокомнатную квартиру и даже зарплату за 22 года службы, поскольку по странной случайности не был уволен и числился в части «больным».
В результате создается впечатление, что Ильин не был террористом — одиночкой, что ему помогали профессионалы, которые почти всё, но все же не совсем (заметим, что Семичастного уже два года не было на Лубянке) могли рассчитать, да к тому же оставались люди, для которых Ильин был бы, в каком-то случае, важным и нужным свидетелем. Возможно, он и на следствии рассказал гораздо больше, чем мы сегодня знаем. Напомним, что в 1969 году Шелепин еще был членом Политбюро и долго в нем оставался, во всех партийных и государственных структурах сохранялись лишь с трудом вытесняемые Брежневым его сторонники и даже друзья. Во всяком случае ни Андропов, ни один другой из назначенных им офицеров КГБ, в том числе комендант Кремля и начальник охраны Брежнева не понесли никакого наказания за покушение на генсека, но для проформы был уволен явно стоявший в стороне назначенный Семичастным начальник Ленинградского управления. Создается стойкое ощущение, что Брежнев знал кем оно было организовано и считал, что в этом случае Андропов и его служба были не только невиновны, но были осведомлены о готовившемся покушении, сами принимали какое-то участие в его подготовке, получив в итоге оптимальный результат — Брежнев не пострадал, но положение его противников серьезно ухудшилось..
к такому выводу легко придти, вспомнив о другом «насельнике» тоже с 1970 года Казанской спецпсихбольницы — Николае Демьянове, о котором не пишет Зенькович, но упоминает в книге «Карательная медицина» Александр Подрабинек. Николай Демьянов, прокопал подземный ход под шоссе на Внуково, чтобы взорвать машину Брежнева, конечно, был одиночкой — слишком простым и реализуемым им одним был его план, к тому же не доведенный до самого покушения. При этом сам Андропов хорошо понимал в каком угрожающем положении находится и Леонид Брежнев и он сам. Есть воспоминания о том, как его волновала любая поездка Брежнева, а о самом Андропове новый первый секретарь московского горкома (и член Политбюро) Гришин с некоторым удивлением пишет:
– На работу и с работы он ездил всякий раз по разным маршрутам, менял машины.
Шофер Андропова вспоминает, что на машине постоянно автоматически заменялись номера, а сам он, привозя шефа на конспиративные квартиры КГБ, не должен был его ожидать, а обязательно уезжал, и возвращался по телефонному звонку после завершения Андроповым встречи. Ни Семичастному, ни Шелепину, ни Серову, ни даже Берии так беспокоиться о своей безопасности не приходилось. Зенькович, пропуская покушение Демьянова, зато рассказывает о другой на первый взгляд не связанной с Брежневым истории.
Это описанное Зеньковичем происшествие опять вызывает большое сомнение профессионализмом своего замысла и сложностью исполнения, включавшей опять несколько исполнителей. Во всяком случае он помещает ее (хотя генсека и не было в машине) в свою книгу, вероятно, считая ее совсем не случайной. Поскольку этот рассказ не велик, проводим его полностью:
«За все время правления Брежнева лишь один раз на пригородных маршрутах произошло серьезное ЧП. К сожалению, не обошлось без человеческой жертвы.
Это произошло во второй половине семидесятых годов. Утром тяжелый правительственный «ЗИЛ» следовал из Завидова в Москву — после дежурства очередная смена личной охраны возвращалась домой. Если сопровождают охраняемое лицо, охранники обычно сидят с автоматами наизготовку на краешках сидений в полуприседе, как бы на корточках, в любой момент готовые выскочить. А тут ехали с работы. В машине было шесть человек. Усталые от бессонной ночи офицеры «девятки» дремали.
Навстречу, сбоку, неожиданно вылетела грузовая военная машина. За ее рулем был неопытный солдат срочной службы, который, поворачивая, не посмотрел влево.
Водитель «ЗИЛа», сотрудник гаража «девятки», обладая быстрой реакцией, сумел увернуться от прямого столкновения. Но в тот же момент раздался ужасающий скрежет — развернувшийся «ЗИЛ» врезался в неизвестно откуда появившийся на дороге трейлер.
Офицеры «девятки», успевшие разогнать остатки короткого сна и вовремя сгруппироваться, уцелели. К сожалению, все происходило настолько быстро, что это удалось не каждому. Тридцатилетний Владимир Егоров спал. Он не успел проснуться, и ему снесло череп. У одного офицера было сломано шесть ребер, у другого — два. Остальные получили переломы, ушибы, ссадины.
Брежнева в том «ЗИЛе» не было».
Ситуация представляется довольно очевидной. Покушение готовилось профессионалами, у них был отработанный механизм дорожных аварий со смертельным исходом, они знали номера и путь следования брежневского ЗИЛ’а, но уже не были способны удостовериться (во второй половине семидесятых годов) находится ли генсек в своей машине, возвращается ли он из Завидово в Москву.
Известны много слишком похожих аварий. Упомяну две. Очень похожая по профессионализму, с множеством похожих случайностей — гибель Первого секретаря Белоруссии Петра Машерова будет описана в главе об Андропове, отбирающем для себя нужный аппарат. Вторую — с покушением на адвоката «Гласности» Татьяну Георгиевну Кузнецову, я описываю в другой своей книге «Гласность и свобода», а потому считаю нелишним описать и здесь в сноске.2
Кстати говоря, одной из причин смерти Машерова называют его любовь к быстрой езде, слишком большую скорость «Чайки», в которой он ехал, во время аварии. В этом же всегда обвиняли и Брежнева — гоняет по улицам Москвы и Подмосковье. Но дело в том, что скорость 120 км/час рекомендуют службы безопасности — только на такой скорости невозможна прицельная стрельба по машине с обочины дороги. Советские вожди понимали в каком опасном мире они живут и кто такие они сами и их «дорогие товарищи».
Умирал по-видимому не такой уж безобидный Шелепин в нищете, с микроскопической советской пенсией — он ведь не надел генеральские погоны будучи предсдателем КГБ и потом очень пожалел об этом.
В 1984 году после смерти Брежнева он попросил Политбюро об увеличении пенсии. Ему было отказано. Устинов заметил:
– С него вполне достаточно того, что он получил при уходе на пенсию.
1 Однажды я опубликовал там большую статью о выставке портретов петровского времени, но абзац об интернациональном характере петровского окружения с упоминанием Лефорта, Миниха и еврея Шафирова был аккуратно вычеркнут и, конечно, редакцией, а не цензурой.
2 Я, к сожалению, в своем выступлении в Колонном зале Дома союзов (на первом съезде российской интеллигенции) в частности заявил, что мой адвокат потребует от Калужского КГБ возврата принадлежавших мне рукописей Шаламова или дело будет передано в суд. Проблема была, конечно, не в самих рукописях, а в публично объявленном требовании, грозившем стать прецедентом.
Когда Татьяна Георгиевна Кузнецова — адвокат «Гласности» и мой, член правления «Московской коллегии адвокатов», лауреат «золотой медали Плевако», решила поехать на моем «Жигуленке» из Москвы в Калугу, наш профессиональный шофер — Александр Морозов — член московской команды по автоспорту, заметил, что их постоянно, уже в городе преследует какая-то машина «Вольво». Он проехал на желтый свет светофора, машина за ними — на красный, проехал по улочке с односторонним движением на запретительный знак – «Вольво» следовала за ними. Когда они выехали из города два тяжелых «КАМАЗ»’а взяли их в «коробочку» – ни перегнать передний, ни отстать от заднего Александр не мог. Так по гладкой дороге доехали почти до Малоярославца, где шоссе поднималось на небольшой — метра в четыре пригорок. И здесь сперва им навстречу выехал невидный за пригорком еще один КАМАЗ, потом из-за него выскочил чей-то «Жигуленок» и врезавшись с ходу в нашу машину попытался ее не только разбить, но и сбросить с дороги в этот небольшой обрыв. Александр сумел вывернуть и удержать машину на обочине, тут же подъехали другие машины. Очень быстро появилась единственная в Малоярославце «скорая помощь». Татьяна Гергиевна и Александр выжили тогда. Но Кузнецова год лечилась (ушиб головного мозга, сломанная рука), а Александр через четыре года умер от опухоли мозга. Появившиеся вокруг них, раненных, незнакомые люди и врачи не тронули ни денег, ни коньяк и конфеты, которые везла Кузнецова, но украли все ее юридические документы и мое заявление в КГБ. Следствие было очень странным, Генри Резник отказался (побоялся?) быть адвокатом своей коллеги, следователь почему-то пытался выяснить откуда у фонда «Гласность» деньги, виновник аварии, вылетевший на встречную полосу, у которого и раньше были какие-то проблемы с МВД — (кажется, был досрочно освобожден из лагеря), тем не менее на этот раз отделался легким испугом — условным сроком.
Опубликовано на сайте: 23 апреля 2016, 17:33
Сергей Иванович, с юбилеем!
Желаю Вам крепкого здоровья и творческих сил!
С нетерпением жду Вашу книгу!
12 мая 2016, 12:43
Сергей Иванович,с юбилеем! Желаем Вам сил и удачи! С нетерпением ждем книги. Искренняя благодарность за всё то что Вы делаете!
14 мая 2016, 10:19
Прошу прощения за “не по теме”, но встретил такое утверждение:
“Е.Ю.Гениева (1 апреля 1946 — 9 июля 2015). Е.Гайдар умер 16 декабря 2009 г. (53 года). По моим данным, Гениева не просто сопровождала Гайдара в поездку в Великобританию, но была рядом с ним в поездке в Ирландию. В тот момент, когда Гайдару стало плохо. Существует версия, что болезнь Гениевой – это последствие “следа” отравления Гайдара.” – Что Вы можете сказать в связи с этим?
16 мая 2016, 16:36
Эта информация меняет мировоззрение !!! Теперь многое становится на свои места !! спасибо !!!
24 мая 2016, 20:35
enzel
Простите, но ничего не могу сказать по этому поводу. К обоим отношусь достаточно плохо, но по-разному.
27 мая 2016, 13:27
Спасибо, очень интересно!
26 июля 2017, 0:53