Сергей, я очень долго собиралась тебе написать по поводу твоей статьи «Клевета», которая очень меня огорчила. Мне тоже не понравился фильм Лошака, но по совсем другим причинам. Ты, правда, в ходе дискуссии, несколько смягчил свою крайне нетерпимую позицию, но и такая совершенно неприемлема для меня.

Начну с того, что в твоей статье касается меня лично: «…лучше было взять интервью у посаженной ими же Ольги Иофе, которая с тремя другими семнадцатилетними девушками “собиралась” распространить листовки и вывесить самодельный плакат на простыне с протестом против оккупации Чехословакии. Девушек арестовали, посадили на много лет в психушки, но они ни на кого не донесли и никто из-за них не был арестован…» Увы, в этом отрывке нет почти ни слова правды. Во-первых, ни Якир, ни Красин не могли иметь никакого отношения к нашему аресту в декабре 1969 года, т. к. никаких показаний еще не давали (их арестовали в 1972-м) и знакомы с нами не были. Во-вторых, арестованы были две девятнадцатилетние девушки – я и Ира Каплун – и двадцатидвухлетний Слава Бахмин. В-третьих, мы готовили листовки против возвращения сталинизма, бумажный плакат против оккупации Чехословакии мы с Ирой Каплун держали во время нашей демонстрации на площади Маяковского в январе 1969 года, и нас тогда не арестовали. В-четвертых, посадили в психушку только меня (Ира и Слава были помилованы до суда после 10 месяцев следствия) и, слава Богу, не на долгие годы, а еще на 10 месяцев (сначала в СПБ в Казани, а потом в общего типа в Москве). Я так подробно останавливаюсь на этих ошибках, чтобы продемонстрировать тебе как можно совершенно непреднамеренно все перевернуть, и насколько надо быть осторожным, обвиняя кого бы то ни было во лжи и клевете. Но это все мелочи.

Действительно ли кого-то арестовали по показаниям Якира, Красина или еще по чьим-нибудь из тех, кто показания давал? Конечно нет. В абсллютно неправовом государстве, каким был СССР (увы и современная Россия ушла недалеко) для чьего-то ареста и суда никаких показаний не требовалось. Арестовывали по оперативным данным тех, кто чем-либо властям не угодил и арестовать кого на данный момент власти сочли целесообразным. Как говорится, был бы человек, а статья найдется. Причем понять почему арестовали одного, а другого, вроде сделавшего не меньше, оставили на свободе часто не представляется возможным (например, нас было шестеро, а арестовали только троих). Если же хотелось придать делу видимость законности, то и «свидетелей» находили без труда.

Зачем же тогда так добивались показаний. Перефразируя тебя, эти показания не должны были ничего легализовывать для чьей-то посадки, а только окунуть их давшего в кучу дерьма. Поэтому, когда не могли добиться показаний, то требовали хотя бы раскаяния или, на крайний случай, обещания прекратить деятельность. Дело в том, что гебешники поняли что они не смогут побороть сопротивление страхом: арестами, увольнениями, с работы, исключениями из институтов и т. п. Напротив, с каждым арестом сопротивление усиливалось – к нему присоединялись близкие арестованного. Ты считаешь, как написал где-то в полемике по поводу твоей статьи, что т. н. диссидентское движение было движением политическим, мне же кажется, что это было Сопротивление (как Сопротивление нацизму) и хотя были среди сопротивленцев всяческие политические течения причем как демократические, так и такие как неонацисты или «настоящие ленинцы», а также борцы за «соблюдение собственной конституции». Но, в основном, это было сопротивление моральное. Мы понимали, что не можем ничего изменить, но не могли быть соучастниками партии и народа, которые едины, и которые требовали и нашего с ними единства. Отсюда и наш любимый тост: «За успех нашего безнадежного дела». А коль сопротивление было моральным, то самый ощутимый удар ему можно было нанести, дискредитировав нас именно морально. Нас обвиняли в продажности, мол нашу деятельность оплачивают всякие вражеские разведки, мы «продаем родину» за джинсы и жвачку. На нас собирали и распространяли всяческий бытовой компромат: такой-то пьет, или изменяет жене, или бросил детей (конечно, в Сопротивлении были люди, а не ангелы, и всякие грехи у нас можно было найти, да и придумывать не брезговали). Но все-таки мы готовы были добровольно идти в тюрьмы, чтобы не изменять своей совести. Это вызывало сочувствие. Так что, несмотря на все ухищрения, у нас был моральный авторитет. Вот если мы сами публично откажемся от своих убеждений, да еще и выдадим своих друзей, это пошатнет не только наш авторитет в глазах общества, но и перед самими собой мы не сможем очиститься, так как потеряем моральный приоритет и в своих собственных глазах. Так к началу 70-х, добиваться показаний и раскаинья стало для гебешников первоочередной задачей.

Для этого процесс Якира и Красина и был задуман.

Если бы Якир, Красин и другие, которые не выдержали и раскаялись, и дали показания на своих друзей были бы изначально людьми аморальными, то все это не имело бы никакого смысла. О каком моральном авторитете аморальных людей может идти речь? Логичнее было бы говорить, что на роль «предателей» выбирали лучших. Но я этого не скажу, т. к. мне не понятен тот не свойственный нашему возрасту максимализм, с которым ты делишь участников Сопротивления, с одной стороны, на «стукачей и покаянцев», которые «даже до доносов и покаяний всегда были “суками”» и бескомпромиссных участников «подлинно героического движения за свободу в России», с другой. Нет. Все эти люди нашли в себе мужество противостоять жестокому тоталитарному режиму и уже поэтому были «лучшими», но мало было среди них тех, кто смог остаться по-настоящему бескомпромиссным (а по большому счету в Совдепии, не идя на компромисс, невозможно было не только окончить школу или институт, но и детский сад, пожалуй). И все они были людьми, а значит имели как достоинства так и недостатки.

Да Петр Ионович пил, да он оказался слаб (а возможно ли заранее знать меру своих сил), но он никого сознательно не подставлял под удар, а подставлялся сам. Мальчики и девочки, которые окружали Якира, прекрасно отдавали себе отчет, чем они рискуют, и сами шли на этот риск. Никто их ни во что не втягивал. Когда я стала появляться у Якира, он, зная, что у меня психиатрический диагноз и поэтому меня могут посадить в психушку без всякого суда, неоднократно предупреждал меня об осторожности, советовал не подписывать писем и пр. Предупреждал он об опасности и других. У него был открытый дом, где легко было засветиться, но никто никого туда не тянул. Петр был человеком открытым и просто не мог жить по-другому. Якир, не смотря на свой возраст и большой жизненный опыт, не был «взрослым, опытным человеком», но скорее человеком импульсивным, жившим не разумом, а инстинктами (именно этим и объясняется «приводимая Литвиновым [на самом деле Кимом] реплика Якира о самоубийстве Ильи Габая»). Наверное он был таким и потому, что уже подростком оказался в лагерях. И чудо то, что при таком воспитании в нем сохранилось столько порядочности и доброты. В его доме никому не отказывали в помощи. Поэтому именно к нему стекались сообщения из лагерей, у него устраивали пресс-конференции, он получал литературу, и давал ее всем желающим, у него подписывались письма в защиту арестованных, к нему приезжали их родственники за помощью и советом, когда еще не было фонда помощи политзаключенным, в основном он и Виктор Красин передавали информацию иностранным корреспондентам. И многие более осторожные и ответственные диссиденты, чтобы не светиться, передавали и получали информацию именно через него, закрывая глаза на его «пьяные застолья».

Да, Виктор Красин может и был глупо-тщеславным, но тем больнее было ему почувствовать, а затем и признать свою слабость. Можно не верить, что его бы действительно расстреляли, но ничего принципиально невероятного в этом предположении не было. Как говорила Софья Васильевна Калистратова, когда ее спрашивали могут ли гебешники поступить так-то и так-то: «Все может быть, у нас страна неограниченных возможностей». Так что, тем более находясь в изоляции, Виктор поверил в это вполне искренне. Я пишу о нем гораздо меньше хорошего, чем о Петре Ионовиче, потому что гораздо меньше его знаю.

Якир и Красин были не только одними из первых участников Сопротивления, но оставались ими до своего ареста, как раз в период расцвета этого движения и принимали участие и в защите прав верующих, и в борьбе татар за возвращение в Крым, и в борьбе с психиатрическими репрессиями… Конечно «диссидентское движение и в это время далеко не ограничивалось компанией Красина и Якира», но как раз тогда большинство участников Сопротивления действовали вместе и поддерживали друг друга.

Готовили процесс над Якиром и Красиным вовсе не «пару месяцев» и не «второразрядные психологи из КГБ». Безусловно над его подготовкой работали лучшие гебешные научно-исследовательские институты. И не только непосредственно над подготовкой этого процесса как такового, но изучали всех известных участников Сопротивления, чтобы найти слабые места каждого. Кого можно – расколоть, кого расколоть не удастся, – заставить пойти хоть на какие-то компромиссы. Дело ведь еще и в том, что у большинства этих людей, в том числе у Якира и Красина, были очень высокие требования к самим себе, и даже если их прощали окружающие, сами себе они ничего не простили, а это оказалось очень тяжелым наказанием. Даже те, кто не упал, а только споткнулся, уже не смогли оправиться. С какой болью говорит даже сейчас о своей «вине» Ирина Белогородская, а ведь показания ее были совершенно ничтожны.

Интервью с Гариком Суперфином показалось мне самой интересной частью фильма. Гарик подробно рассказывает как он сам давал показания. Представляю какого мужества потребовал от него этот рассказ. Характерно, что даже сейчас, по прошествии сорока лет он не может объяснить себе причин, которые заставляли его давать эти показания, и почему, несмотря на то, что по возвращении в камеру он понимал что совершает что-то недостойное и мучился этим, возвращаясь на допрос он снова и снова продолжал давать подробные показания. В конечном итоге у Гарика хватило сил отказаться от своих показаний. И это безусловно заслуживает уважения. Но представь, что его освободили бы раньше этого отказа (предположим помиловали бы до суда, как Иру Белогородскую), что вполне могло случиться, если бы гебешникам только пришло в голову, что, дав такие подробные показания, он еще способен чудом освободиться от этого поистине дьявольского наваждения. Ты бы уже не назвал его «замечательным диссидентом», а перевел бы в разряд «стукачей и покаянцев»?

Когда-то Владимир Буковский, сам совершенно безупречно вынесший несколько следствий и сроков сказал, что не раскалывали только тех, кого не хотели расколоть. Конечно это – парадокс, который, естественно, верен лишь отчасти. Некоторые участники фильма говорят, что не имеют права судить тех, кто дал показания, так как сами не перенесли того, что пришлось пережить этим людям. Но судить не имеют права и те, кто, как им кажется, все это пережили. Одни и те же обстоятельства могут совершенно по-разному переноситься разными людьми, и даже один и тот же человек, в зависимости от своего психологического состояния, может совершенно по-разному вести себя в казалось бы одинаковых обстоятельствах. Как очень точно сказал Вадим Делоне: «Ничему тюрьма нас не научит, кроме чувства жалости, пожалуй».

Этому дьявольскому замыслу, сломить Сопротивление, сломить его участников, и уничтожить ту взаимоподдержку, которая давала нам силу продолжать нашу борьбу, мы могли противопоставить только тепримость и сострадание к друг-другу. К сожалению, терпимости нам часто не хватало. И нетерпимость, кажущаяся принципиальностью и справедливостью, невольно помогала именно тем, кто хотел нас окончательно разъединить и уничтожить. Поэтому меня так огорчает твоя позиция. К счастью, уничтожить Сопротивление не удалось, наверное это вообще невозможно. И каким бы оно ни казалось иногда слабым и «безнадежным», нельзя победить людей, которые не могут мириться со злом.

В фильме же Лошака нет, на мой взгляд, даже попытки осмыслить, для чего был устроен этот процесс, какую роль он сыграл в даижении Сопротивления. Я не думаю, что он хотел сознательно оклеветать или, наоборот, оправдать кого-то. Ему, видимо, хотелось снять какой-то фильм о Сопротивлении, а тут подвернулась юбилейная дата, сороколетие процесса Якира и Красина. Он и сам, похоже, не очень разобрался в значении этого процесса, который можно понять, только очень хорошо зная всю историю Сопротивления. В результате он подобрал людей, имевших большее или меньшее отношение отношение к этому процессу, взял у них интервью и разбавил все это кинохроникой. К тому же он до неузнаваемости сократил некоторые интервью (точно знаю об интервью с Белогородской, из которого он умудрился выкинуть практически все), подгоняя фильм под отпущенное для него время. Интервью с Суперфином он умудрился испортить, не попытавшись обсудить причины, по которым люди давали показания, а заговорив о способах передачи информации, которые к теме фильма не имеют никакого отношения. Так, что фильм получился просто никакой, с которым и спорить невозможно. Вот почему он мне не понравился.

Сергей, прости, что мое письмо получилось довольно сумбурным, и что я, наверное, слишком разжевываю вещи для тебя очевидные, просто тема эта для меня очень важна, и я не хочу, чтобы осталось хоть какое-нибудь недопонимание. Поэтому я так долго не могла его написать.

Некоторые друзья спрашивали мое мнение о твоей статье и об этом фильме, так что, я надеюсь, ты не обидишься, что я дам им прочесть это письмо (тем более, что ты ссылаешься на меня в статье).

Наконец-то заканчиваю это трудное письмо.